троих курсантов в первый день войны это стало рефлексом — летит самолет, так не стой столбом, ищи хоть какое укрытие.

— Жаль, прицела у пушки нет, — сказал Яков, наблюдая, как «Потэ» закладывает круг над «их» полем. — Тихоходный, маломаневренный... Мечта зенитчика, а не цель.

— Прицел с дальномером уже без надобности. Пушка всё, отстрелялась.

— Осколок повредил?

— Стволу кранты, — сказал Гонтарь, и Яков все понял без дальнейших пояснений.

Платой за скорострельность 37-миллиметровок был сильный перегрев их стволов при стрельбе. В штатном режиме полагалось после ста выстрелов либо заменять ствол орудия на запасной (занимала эта операция у натренированного расчета около пятнадцати минут), либо делать паузу на полтора часа, давая стволу остынуть.

Запасного ствола у них не было. И прекратить стрельбу в разгар боя Гонтарь тоже не мог.

— Треснул? — уточнил Яков.

— Раздуло в двух местах. Последние снаряды летели не пойми куда, а потом автоматика отказала, силы отдачи не хватает.

Тем временем «Потэ» доказал, что кружит здесь не только и не просто с целью разведки. От биплана отделился темный предмет, полетел вниз, причем на заболоченное озерцо, словно пилот плюнул на войну, решил наглушить рыбы и побаловать себя жареными карасями.

Но тут же все прояснилось, предмет оказался не бомбой, а свертком из какого-то полотнища, оно развернулось в полете, и небо наполнилось преизрядным количеством кружащихся листков бумаги. Летчик был опытный, сделал правильную поправку на ветер, и полетели бумажки куда надо, на остров и на канаву, превращенную морпехами в траншею. Не только туда, конечно, все гороховое поле оказалось усеяно результатами небесного листопада.

Сделав свое дело, биплан не стал задерживаться и взял курс к югу. Они поднялись, Гонтарь подобрал один листок, был тот невелик, в половину тетрадной страницы. Яков взял другой, застрявший в ветвях куста.

Центральное место на воздушном послании занимал рисунок: боец в красноармейской форме, с мужественным и типично славянским лицом, пронзал штыком крайне неприятную личность с фигурой дистрофика и гипертрофированным еврейским носом. Текст призывал убивать жидов-политруков и переходить на сторону победоносной германской армии. Также сообщалось, что эта листовка является «пропуском в плен».

На обороте имелась инструкция, как правильно сдаться, и даже приводился небольшой прейскурант: сколько заплатят тому, кто перейдет к немцам не налегке, а вместе с исправным пулеметом, пушкой, танком и даже самолетом. Расценки были в рублях, суммы приличные, особенно за танк и самолет.

— За тридцать тыщ наш металлолом можно бы и отдать, — Гонтарь кивнул в ту сторону, где стояла отстрелявшая свое 70-К. — Да только как же нам сдаться, когда вы драпанули без оглядки?

Он смял листовку в плотный комок, щелчком отправил в кусты.

— А я по назначению употреблю, — сказал Яков. — Что-то брюхо крутит после гороха да малины, а бумага тут мягкая.

— Сдурел?! Выбрось! Лопухом при нужде подотрешься. Их недаром на такой бумаге шлепают, чтоб на раскурку да на подтирку сгодились. В Финскую войну, кто из похожей бумажки самокрутку засмолит, так сразу, здрасьте-пожалуйста, шагай в трибунал без разговоров.

— Товарищ старшина! Товарищ старшина! — послышалось от пушки.

Оказалось, прибыл вестовой от морпехов с приказом отходить к питерской трассе. Орудие оставить, приведя в негодность. Убитых закопать здесь, пометив место опознавательным знаком, раненых забрать с собой.

— У нас без убитых обошлось, — сказал Гонтарь. — Один ранен, но легко, идти сможет.

— А наших ой много снарядами покрошили, — вздохнул морпех, был он совсем молоденький, лет восемнадцать на вид, не больше. — И старлея нашего убили... Но все-таки здорово мы им наваляли, правда? Там ведь полк был, не меньше, и от неполной роты ноги уносили! Вот что значит Балтфлот! Ну, и вы, зенитчики, тоже хорошо помогли.

— Полк... — хмыкнул Гонтарь. — Скажи еще, дивизия. Батальон мотопехоты там был, усиленный полубатареей и бронетанковым взводом.

— Батальон так батальон, — не стал спорить морпех. — А про дивизию потом скажу, когда внукам буду о войне рассказывать!

Через четверть часа курсанты покинули остров. Пушку еще сильнее портить не стали, и так без ствола и прицельных приспособлений немцам она не послужит. Раскидали по кустам оставшиеся снаряды, было их всего на три обоймы, тем и ограничились.

Очень вовремя отступили. Едва соединились у шоссе с морпехами (тех и в самом деле осталось в строю чуть больше половины), — по острову и гороховому полю начала работать немецкая артиллерия.

Эпизод 2. Чужое имя, чужое лицо

Чекист посмотрел на лицо Мальцева, на фотографию в удостоверении, снова на лицо, задумчиво протянул:

— Мда-а-а...

И замолчал.

Мальцев пытался вспомнить, под какую статью попадает незаконное использование документов и формы НКВД, — не вспомнил, как-то не было надобности интересоваться. К тому же время сейчас военное, о статьях УК можно позабыть, о суде с адвокатом и апелляциями тоже. Трибунал и расстрел, вот и вся недолга.

Наконец чекист заговорил.

— Придется тебе, товарищ Пантелеев, все фотографии на документах поменять. Не соответствуешь. Тебя, скажу по чести, и мать родная теперь не узнает, одни глаза прежними остались.

Мальцев не мог поверить своим ушам... Что же такое произошло с физиономией, что он до сих пор остается Пантелеевым?

Попросил зеркало, удивившись, как хрипло и незнакомо прозвучал его голос. Зеркало в перевязочной нашлось.

— Не расстраивайся, — утешил чекист, — встречаются у людей и хуже лица.

«Сейчас скажет, что шрамы украшают мужчину», — подумал Мальцев, и ошибся, от избитой фразы чекист удержался. Первый же взгляд, брошенный на зеркало, подтвердил: «консультант» прав, родная мать, не умри она в ноябре 1918 года от тифа, не узнала бы сына. Он и сам себя не узнавал.

Если бы шрамы действительно украшали мужчину, Мальцев стал бы писаным красавцем с таким их количеством. Шрамы, не до конца зажившие, были на выбритой наголо голове, сразу три. Шрам сползал с левой скулы на щеку. И на правой щеке шрам, и на подбородке, и над бровью, и...