Как раз после Тимбукту он снова попал в турбулентность, и тут пыльное облако было уже плотнее. Было четыре тридцать; солнце начинало медленно склоняться влево. Он продолжал лететь, а горные вершины Адрар Дез Ифора начинали блекнуть, скрываясь за плотной, бесцветной тенью пыльного облака. Там наверху над Сахарой, наедине со своим дыханием и в компании упрямого самолета казалось возможным забыть о ссоре с Амбер. Он извинится. Он должен. Его слова непростительны. Он позвонит, как только приземлится. Самолет снова дал неожиданный толчок. Он нахмурился. Даже на этой высоте ветра буйствовали с прежней силой. Он оценивал свое положение, не в состоянии даже видеть те предупреждающие тонкие облака, которые обычно бывают перед турбулентным участком. Фактически все вокруг теряло свои очертания — пыль была повсюду. Он держал рычаг управления обеими руками; самолет стал падать и подпрыгивать. Чему его учили в школе полетов? Ориентироваться по горизонту, когда пытаешься уйти от проблемы. Но он не видел горизонта. Внезапно он понял, что потерял управление. Самолет летел в чем-то похожем на песчаную бурю, в красной дымке мощных ветров и воздушных дыр. Где земля, а где небо? Он старался держать управление, пытаясь справиться с паникой, которая постепенно начинала овладевать им. «Успокойся, — повторял он. — Будь спокоен. Это пройдет». Показалась какая-то вспышка — свет отразился от воды, слева от него… он напрягся, глядя туда. Все это находилось в неверном положении — поверх него, не снизу, опасно склоняясь. Что за…? Раздался звук — свист ветра, и послышалось, как что-то ударяется о двигатель, один-единственный ужасный стук — и тишина. «Я еще не закончил… — Он почувствовал скорее, чем услышал, взрыв. — Нет, еще не все кончено. Мне просто не дали договорить…»

Послышался легкий стук в дверь. Амбер нетерпеливо взглянула вверх. За окном было почти темно. Она в изумлении посмотрела на время — неужели действительно так поздно? Она снова перевела взгляд на дверь. Должно быть, это Ламин пришел звать ее ужинать.

— Уходи! — выкрикнула она как можно мягче. — Со мной все хорошо. Мне ничего не нужно. Я поем позже.

Несколько секунд ничто не нарушало тишину. Она почти слышала, как он не решался постучать еще раз. Однако раздался еще один стук в дверь, уже более настойчивый. Она вздохнула и отложила в сторону ручку. Она поправила волосы и провела пальцем под глазами, надеясь, что он не заметит следов слез, потом отодвинула стул и подошла к двери.

Открыв дверь, она увидела Ламина, но не такого, как обычно, приветливого и заботливого, а охваченного отчаянием и тревогой, сердце у Амбер так и упало.

— В чем дело? — спросила она, и ее всю вдруг охватил ужас. Ламин только стоял и смотрел на нее. — Что случилось? Что такое?

— Мадам… извините меня, — похоже, слова застряли у него в горле. — Пожалуйста. Вы должны спуститься. — Он повернулся и пошел по темному коридору.

Она схватила его под руку и пошла рядом. Она слышала, как женщины во внутреннем дворе соседнего дома вдруг начали вопить, как открывались поочередно двери в доме. Она слышала, как на дорожке останавливаются машины, и к дому бегут несколько пар ног. Полицейские сирены. И еще одна. Она слепо шла за Ламином, пока они проходили по холлу. Она знала только, что шаги босых ног по полу принадлежали Ламину, а бешеный стук сердца в груди — ей самой.

Теперь она знала. Главный инспектор опустил глаза едва ли не в женской манере изображать неловкость, когда она бросилась в слезах в гостиную. Она отвернулась от него к стене. О да… она так и знала.

Амбер перечитала много печальных сцен конечно же. Потеря любимого, родителей, даже ребенка. Боль, несчастье, печаль, шок, страх… она перебирала в голове эти слова и бесчисленные истории на эту тему. Но ни одна из них не повествовала о чувстве вины. Едва инспектор успел раскрыть рот, как чувство вины словно сбило ее с ног, еще немного — и она упала бы на пол, если бы ее не подхватили. Вина — она закрыла уши руками, чтобы не слышать, что они говорят; позже в своем собственном крике, исходившем из души и преобразовавшемся в звук, она узнала их… страх и вину — это все из-за нее. Она виновна в случившемся, она хотела этого. Ее следует во всем винить. Ламин держал ее, пытаясь помешать ей истязать руками лицо. Он попросил, чтобы кто-нибудь привел врача, быстрее! Амбер смутно слышала, как вокруг нее суетились люди, но не могла сконцентрироваться ни на чем, кроме тяжелого и плотного комка ужаса, поселившегося внутри нее. Она слышала, как открываются двери, голос Мандии и резкий вздох… в дверях стоял ребенок, чьи тяжелые вздохи постепенно переросли во всхлипывания. Вокруг стоял звук хаоса и паники. Она пыталась сказать что-нибудь, но ничего не выходило. Чувства вины и страха перехватывали дыхание в груди. Она повиновалась мягким рукам, которые увели ее… это были Мандиа с одной стороны и Ламин с другой. А снаружи все слышался горестный плач, который, похоже, не собирался останавливаться.

Тела, конечно же, не осталось. От взрыва все сгорело. Голос инспектора отчетливо слышался через стену и полуоткрытую дверь в соседнюю комнату. Мандиа и еще несколько членов семьи собрались в кабинете рядом со спальней. Они говорили на французском; пониженные, бормочущие голоса выражали сожаление, но ни капли участия. Макс Сэлл умер, потерпев авиакатастрофу, в их стране, они знали, что скоро об этом прознают СМИ. Что бы дальше ни ожидало их, местная полиция будет держать их семью под пристальным вниманием. Она слышала, как Мандиа успокаивала всех, и попросила кого-то сообщить о произошедшем Танде, чтобы он немедленно приехал.

Тела не обнаружили… Амбер слышала эти слова снова и снова. «Это не тело, — хотелось ей закричать. — Вы ведь говорите о Максе», — но таблетки, которые ей дали, делали ее сонливой и неповоротливой, она с трудом могла выговорить что-то членораздельное. Нет тела, не осталось ничего… от Макса ничего не осталось. Нечего вернуть домой. Она уткнулась головой в подушку и попыталась успокоить мысли.

Позже ей казалось, прошли недели, прежде чем она собралась с силами, чтобы вынести поездку в Лондон. Казалось, время изменило свой ход, приостановилось. День его смерти; следующий день… третий день… теперь она жила другим временем, еще более ужасным, чем то, которым она измеряла события в Бамако; дни и ночи различались лишь возвещениями служителя к молитве и ритмом мечети. В темной спальне, где она лежала, слышался лишь ход часов и шум вентилятора над головой. Временами она еще слышала, как Танде спорил со своими родителями в коридоре: «Оставьте ее в покое, ей нужно побыть одной… нет, с ней все в порядке». Она знала, что они не привыкли бороться со смертью, беспомощно лежа в темноте, при этой мысли по щекам снова потекли слезы, но не могла она вынести всей тяготы сложных похоронных ритуалов, что были для них традиционными.

Но было еще кое-что. То, о чем она не могла заставить себя говорить, даже с Танде. Она понимала, что ее холодность к нему настораживала его, и все же она не могла подобрать слова, чтобы рассказать о случившемся перед смертью Макса. Она даже не могла рассказать ему о том чувстве вины, которое одолевало ее… это будет значить, что Танде был прав насчет Макса. Она не сможет пережить этого. Поэтому она ходила от одного человека к другому, искала у них утешения, но избегала Танде. Она оставалась в комнате с закрытыми жалюзи и слушала шепот разговоров снаружи.