– Смотрите, – сказала Броня в воскресенье. Она сохранила газетные вырезки о «Струме» и теперь протягивала их мужу и дочери. – Внимательно посмотрите на этот стиль и извлеките урок! Они пишут так, словно речь о груде грязного белья! Я знаю, что и в этой стране нас ждут плохие дни!

Самуэль, казалось, был погружен в мрачные размышления и не хотел говорить. Фрида тоже промолчала, не стала, как обычно, призывать мать перестать смотреть на все «из гетто» и видеть только «нас» и «их». Более того, хотя бы в одном мать была права. Фрида вспомнила карикатуру Джемаля Надира, которая недавно появилась в «Джумхуриет»: турецкая шлюпка разыскивает корабль с беженцами среди других судов в порту. Рулевой повернулся к капитану и говорит: «Если вы хотите найти „Струму“, понюхайте воздух и идите на зловоние, так и найдете». Сердце Фриды похолодело от тоски и отвращения. Во всем мире наступило время ненавидеть. Все искали причины ненавидеть всех и вся.

Фриде захотелось пить. Она ничего не сказала ни семье, ни Исмаилу, как однажды вечером отправилась на мыс Сарайбурну и вместе с другими людьми зажгла костер в знак солидарности с теми, кто находился на борту. В тот день пришло распоряжение отбуксировать «Струму». Надежда на высадку беженцев в Стамбуле исчезла. Ничто и никто отныне не сможет стереть из ее памяти людей, обретших смерть в водах Черного моря. Но она отказалась от мысли поделиться своими чувствами с родителями, Исмаилом или Эммой. Родители в этом видят только еврейскую, но не общечеловеческую трагедию. А что касается Исмаила и Эммы…

К боли, вызванной гибелью «Струмы», примешивалась смутная тревога. Ночь Фрида провела почти без сна. Прочитав известие, что «Струма» затонула, она хотела поделиться своей печалью с Исмаилом, но она нигде не могла найти его ни днем, ни вечером, даже не знала, где он. Казалось, с Нового года у него наступил очередной период замкнутости и бесчувственности. В тот же день она позвонила Эмме, сказала, что ей одиноко и грустно и что она хотела бы провести этот вечер с ними. Но получила неожиданный отказ. Голос Эммы был нервным и напряженным. Она и слышать не хотела ни о покушении на фон Папена, ни о крушении «Струмы». «Ну и что! Почти весь мир охвачен войной. Тысячи людей умирают ежедневно. Чего же ты ожидаешь найти в газетах, кроме новостей об очередной катастрофе?! – отрезала она. – И Ференц, и я, мы будем работать допоздна, даже не знаю, когда вернемся домой. Извини, в другой раз!»

Может, надо было проявить настойчивость? Хотя Фрида и зареклась обижаться, она все равно расстроилась. Она не могла объяснить себе, почему сестра в очередной раз так изменилась к ней, почему с тех пор, как вышла замуж, она иногда вот так отстранялась от нее. Может, Эмма несчастлива в браке с Ференцем, может, у нее неприятности, которыми она, как обычно, не хочет делиться с семьей? Она была такой гордой, ее старшая сестра, она готова была скрыть все свои беды от близких, лишь бы не признавать, что совершила ошибку. Фрида вспомнила, как Ференц внезапно покинул дом в полночь под предлогом «встречи с другом» и вернулся лишь на рассвете и как Эмма бросила загадочную фразу утром: «Действительно ли мой выбор так разумен и хорош?»

Круг общения четы Сарди составляли в основном молодые иностранцы, которые любили развлечения и не воспринимали брак или, в более широком смысле, отношения между мужчинами и женщинами слишком серьезно. И Эмме, воспитанной в консервативной семье, попытки вписаться в новую среду могли показаться мучительными. Все было возможно!

Вернувшись в пансион в понедельник вечером, она позвонила сестре. Ей хотелось поговорить с ней начистоту, признаться в своих опасениях. Их с Ференцем брак не должен разрушить их отношения.

Пока раздавались гудки, она прокручивала в голове, что скажет Эмме, и сердце ее сильно билось от волнения. Но никто так и не ответил. Впрочем, было еще рано, всего шесть часов. Она еще несколько раз набирала номер Эммы, но по-прежнему никто не отвечал. Ничего удивительного: Эмма, конечно, могла после работы зайти на чай в «Маркизу», встретиться с мужем и друзьями за ужином в ресторане, а после отправиться в бар послушать музыку до утра. Фриде надоело звонить, и она вернулась к себе в комнату к микробиологии, фармакологии и патологии.

Но наутро она снова позвонила, рискуя их разбудить. И снова никто не ответил.

– Что-то случилось дома? Ты со вчерашнего дня только и делаешь, что торчишь у аппарата. Я ничего не скажу – ты раньше так не делала, но надеюсь, что это в первый и последний раз.

Фрида вздрогнула. Мадам Лоренцо стояла на пороге своей комнаты в халате, клетчатых тапочках покойного Хикмет-бея и с большими зелеными бигуди на голове.

– Я звонила сестре. И я все равно уже ухожу в университет, больше не буду, – сказал она с раздражением. «Я снимаю у вас комнату, потому что тут есть телефон. Мой отец, между прочим, оплачивает половину телефонных счетов», – подумала она про себя.

Вечером не успела она снова позвонить Эмме, как мадам Лоренцо вышла из кухни и протянула ей конверт.

– Это только что принес тебе консьерж из дома, где живет твоя сестра. Открой, посмотри, что там.

Фрида взяла конверт слегка дрожавшей рукой и нетерпеливо открыла. На выпавшем из него листке было всего несколько строк, написанных бисерным почерком Эммы:

Фридушка,

Ференцу пришлось уехать в Анкару по делам. Он взял меня с собой. Нас не будет неделю. Не волнуйся. Я дам тебе знать, как только вернусь, мы встретимся и поговорим.

Твоя сестра Эмма, которая любит тебя больше всего на свете.

Эмма снова была с ней нежна. Это как шотландский душ, попеременно то холодный, то горячий. Но главное, она жива и невредима.

– Надеюсь, все в порядке!

Мадам Лоренцо так и стояла напротив. Недаром Исмаил прозвал ее начальником полиции. Фрида пожала плечами:

– Да, Эмма с мужем отправились в путешествие.

– Путешествовать в наше время! Должно быть, муж у нее при деньгах, и слава богу.

– Всего лишь в Анкару, у ее мужа там дела по работе, – уточнила Фрида.

Но старуха, казалась, уже не слушала.

– Ты головы от книг не поднимаешь, – сказала она дружелюбно, – вон лицо как осунулось. Давай налью тебе супа. Не хочу хвастаться, но он пальчики оближешь.

Кажется, она хотела загладить утреннюю грубость.

Исмаил так и не сказал, где пропадал в тот день, и Фрида не