class="p1">Однокурсники в Богатырева влюбились. Звали его, светловолосого, белокожего и мягкого, хотя тогда еще стройного, «зефирчиком». Или «пельменем» — за полные губы, коих он не только не стеснялся, но считал, как иные какой-нибудь крючковатый нос или длинную фигуру, визитной карточкой своей внешности. Этими губами, которые ярко выражали все его чувства — от обиды до восторга, причем с разницей в пару секунд, — Богатырев наделял потом многих героев своих рисунков: и известных актеров, и собак у их ног.

Наталья Варлей:

«Во время учебы вокруг Юры образовалась небольшая компания, в которой была и я. Мы собирались то у меня дома, то у Кости Райкина… А другим центром нашего курса стала Наташа Гундарева. И ее, напористую, дерзкую и самоуверенную, Юра душевно сторонился, потому что считал, что для человека, особенно интеллигентного, естественны сомнения».

Лидер, сомневающийся и не уверенный в себе? Но откуда в Богатыреве, внешне вполне оправдывавшем свою фамилию — рослом, огромном, с руками, которые называли «верхними ногами», ширококостном и выносливом, как бурлак, крестьянском сыне (его предки приехали в город из деревни), — взялась такая рефлексивность? Такая деликатность?

В юности, во времена работы в кукольном театре он таскал на гастролях тяжеленную ширму-чемодан, в студенческие годы крутил партнершу в рок-н-ролле так, что та забрасывала ноги на шкаф. На съемках быстро выучился скакать верхом и бегал там же подобно атлету, поражая всех игравшими под свитером мускулами-холмами. А при всем этом не умел драться. Кулак величиной с детскую голову складывал по-бабьи, чем удивил Михалкова перед началом работы над картиной «Свой среди чужих, чужой среди своих», где персонажу Богатырева, Егору Шилову, предстояло биться врукопашную. Сражаться с противником он — дважды Георгий, по имени и по отчеству — все-таки научился, но исключительно для съемок.

Тонкость и шарм любил он, искал их везде, предпочитая, к примеру, польское кино и особенно Беату Тышкевич, или любимую актрису Анатолия Эфроса Ольгу Яковлеву, или певицу Елену Камбурову. Все свободное время, иногда по целым дням просиживая в своей общежитской комнате, рисовал — иллюстрации к прочитанным книгам, портреты друзей, а то и просто черкал что-то в блокноте, прямо на занятиях в училище, и линия его была аристократической, как у Обри Бердслея или «мирискусников».

На рисунках посерьезнее Богатырев часто ставил подпись «БОГА», наверное, юморил так. И в то же время смеялся над всякой рафинированностью, умудрился даже нарисовать однокурсницу — девочку именно рафинированную — обнимающей дерево, которое напоминало, пардон, мужское достоинство. Подобные рисунки шокировали, и друзья смущались: «Юра, ну зачем так?..»

Юра мог еще и не так, чего стоит одна его выходка, ставшая легендой театрального мира, та самая, когда в гостях у Константина Райкина он разыграл самого Аркадия Исааковича! Рассказывая что-то возвышенное, какие-то «впечатления» о Париже и Лувре, где, естественно, к тому времени не бывал, нарочито чихнул и, пока вытирал нос, незаметно приклеил к ноздре искусственную соплю. И с этой соплей, висящей на его роскошных светло-пшеничных усах, продолжал разглагольствовать, а Райкин-старший, ничего не поняв, растерянно пытался обратить его внимание на случившуюся оплошность. Так шутить можно только в полной уверенности, что все, что ни делаешь, чудесно, а те годы в жизни Богатырева и были временем гармонии, когда не только все его любили — поток дружеской приязни не иссякал никогда, — но сам он себя не сторонился.

Наталья Варлей:

«В молодости это был сильный и крепкий человек, который твердо стоял на ногах, живя в то же время озаренно, от радости летая. Он начал сниматься у Никиты Михалкова, для него ставил спектакли Валерий Фокин, а после окончания „Щуки“ Юру пригласили в „Современник“, один из лучших театров страны».

Но разлад между могучей природой Богатырева и его нежнейшей душой пунктиром наметил линию, по которой потом пройдет разлом. Уже в молодые годы этого «баловня судьбы» можно было заметить, что счастлив он не будет.

«Надеюсь, что это взаимно»

Творчество не иссякало в жизни Богатырева никогда, оно только перетекало из музицирования и пения в рисование, в увлечение кукольным театром, потом театром человеческим и кино. Рисование когда-то едва не побороло в нем тягу к актерству, он даже окончил три курса художественного училища и поработал на археологических раскопках, делая там зарисовки обнаруженных предметов, но сбежал в училище театральное, хотя это был выбор между вещами одного порядка. Главное место в его жизни занимало искусство, а сама жизнь оставалась чем-то вроде заднего двора, куда иногда забредают, но быстро возвращаются в теплый, сияющий огнями дом.

И дом его ждал, сначала он назывался «Современником», потом МХАТом, некоторое время носил оба эти имени. И счастливо-возбужденные гости вечно толпились у порога, весело рассаживались в комнатах, и женщины смотрели блестящими глазами на него, поднимавшего заздравный кубок. А еще камера постоянно стрекотала: режиссеры любили Богатырева за «звериный» талант. Играть он мог кого угодно, несмотря на то, что его фактура ставила некоторые условия.

В картине Ильи Авербаха «Объяснение в любви» по мотивам книги известного сценариста Евгения Габриловича «Четыре четверти» главный герой, всю жизнь едва ли ответно влюбленный в собственную жену, предполагался неярким, и внешностью и темпераментом не пара своей красавице. Но режиссер, выбирая исполнителя роли, «сделал крутой поворот».

Павел Финн, сценарист:

«Кто будет сниматься в роли Филиппка, мы не знали. Главной нашей надеждой оставался Александр Калягин, тогда худой, с глубокими голубыми глазами… Но он отказался, и мы остались без актера. И вот Илья, в очередной раз приехав в Москву, позвонил мне: „Я нашел Филиппка. Он только что от меня ушел“. — „Кто?“ — „Ты стоишь? Сядь. Это Юра Богатырев“. Богатырев не был похож ни на Евгения Иосифовича, ни на Филиппка из новеллы, ни на придуманного мной персонажа. Даже внешне: огромный, вот с такими руками, а мы с Ильей представляли себе невысокого, тихого человека. Но оказалось, что именно Юра перевоплотился в Филиппка, просто стал им. Его герой был большой, отовсюду видный, красивый — и мягкий, нелепый, наивный. Робкий — и вдруг бесстрашный в смертельных обстоятельствах. Все это дало удивительный эффект».

В каждом персонаже Богатырев ухватывал суть. Его предводитель дворянства («Очи черные» Никиты Михалкова) в приливе радости идиотски зажмуривается, распустив губы, а солидный деятель культуры в «Презумпции невиновности» Евгения Татарского ругается неожиданно визгливым, базарным голосом. И как дико, размахивая руками и ногами, танцует в «Родне» того же Михалкова рохля и недотепа Стасик!.. Михалков, знавший Богатырева еще по учебе в Щукинском училище, после одного из