От радости Лада себя не помнила, говорила те слова, что в обычное время ни за что бы сказать не решилась. Всеслав, сидя на скамье, удивленно смотрел, как она крутится у печки, гремит горшками, слушал ее жаркий лепет. Не знал, как и понимать это, но чувствовал – случилось что-то хорошее, в самом деле хорошее.

Лада поуспокоилась немного, подала Всеславу горячий отвар в расписной чашке.

– Пей и ложись скорее, – сказала коротко.

Всеслав послушался, глотнул терпкой жидкости и, зажмурясь, выпил до дна. Летними лугами пахло снадобье, и светлыми березовыми рощами, где так сладко и легко дышится, яблоневым цветом и ледяной родниковой водой, от которой так ломит зубы в жаркий полдень... Лег и зажмурился блаженно. Теперь он верил в то, что выздоровеет, встанет на ноги, отблагодарит Ладу за доброту ее и заботу.

Зелье помогло, и Всеслав начал поправляться. Уже на третий день кашель смягчился, уже не раздирал безжалостно грудь, пропал и мучительный жар. Через неделю Всеслав сам вставал с ложа, ходил по избе, держась за стены и лавки. Лада, шутя, покрикивала на него, просила, чтоб лег в постель, не ходил, как тень. Но Всеславу мучительно было безделье.

– Все бока я себе отлежал, – говорил жалобно. – Всю свою жизнь на ногах был, с петухами вставал!

– Уж, с петухами, – посмеивалась над ним Лада. – Поди, боярский сыночек – мягко спал, сладко ел, никакой заботушки сроду не знал!

Всеслав только усмехался в ответ, но поддразнивания озорницы Лады все же больно задевали его порой. Как-то он не выдержал, и за вечерней трапезой рассказал ей всю жизнь свою. Лада только ахала и раскрывала глаза – ничего подобного не приходилось ей слышать. Выросла она в этой деревне, среди одних и тех же знакомых людей, и не знала почти ничего о том, как иные люди живут. Помнила только – когда-то давно жила на большой земле, потом пришли плохие люди и прогнали куда-то... Долго плыли морем, очень хотелось есть и пить. А потом – этот остров, на котором и провела она всю свою жизнь.

А теперь перед ней открывалась иная жизнь – полная лишений и борьбы, счастья и страданий, и эта жизнь пугала и влекла ее. Всеслава и смешило и умиляло то, как удивляется она, как блестят ее глаза, заливаются румянцем щеки. Горько заплакала она, когда прослышала о смерти матери Всеслава, сказав, что тоже сирота, без отца-матери выросла, услышав, что был некогда Всеслав знатным малевальщиком, попросила доказать свое мастерство. И Всеслав угольком на стене нарисовал ей княжеский терем, богато одетую боярыню перед ним.

Лада, широко распахнув свои синие очи, долго-долго глядела на рисунок.

– Да не может быть, чтоб на свете дома такие были! – восклицала она, и Всеслав сказал ей, что в Византии и не такие еще хаты стоят, есть и в два, и в три этажа. На это Лада только важно покачала головой – про то говорили некоторые купцы, приплывавшие на остров, но им не верили, думали – дурят они головы доверчивым язычникам. Однако Всеслав убедил ее, что так оно и есть, и Лада ему поверила.

Пришлось по сердцу Всеславу и то, с каким восторгом слушала она про ратные игрища, про битвы с окаянными кипчаками. Сжимала маленькие кулачки, глаза сверкали бедовым огнем.

– Так и надо им, поганым! – восклицала горячо.

Поделился с ней Всеслав и своей мечтой давней, несбыточной – уйти в монастырь. Но и тут не встретил он сочувствия. Поначалу Лада вообще не поняла – о чем речь идет?

– Это вроде жрецом быть у вашего бога? – спрашивала, морща лобик.

А когда Всеслав объяснил ей, даже руками замахала.

– Да это как же? Молодой парень, красивый, видный – и на всю-то жизнь себя заточить в четырех стенах, мира не видеть, жизни не радоваться, а только и делать, что молиться да поклоны бить?

Всеслав даже обиделся на нее на такие речи.

– Много ты-то мира повидала! Точно так и сидела, как сама говоришь, в четырех стенах. А монахи – святые люди, знающие. У них и науки в руках, и могут они ходить везде, все видеть.

– Говоришь, священники ваши семью могут иметь? – выспрашивала Лада. – А монахи как же, не могут?

– У них невеста – святая церковь, – серьезно пояснил Всеслав, а Лада засмеялась.

– Ох, насмешил! Да как же церковь-то невестой может быть? Девка она, что ли?

Всеслав только рукой на нее махнул.

– Глупая ты какая-то, прости Господи. Это ведь только говорится так.

– Ну, пускай я глупая, – отвечала Лада, отсмеявшись. – Да только у нас все равно лучше. Дед Костяш сказывает, что у вас девки замуж сами не ходят, любушку по сердцу не выбирают, а сидят в теремах. Кого мать с отцом укажут, того и любят, а иначе и не моги. А у нас? Кого любишь, того и имеешь в мужьях, – и вдруг осеклась, пораженная какой-то тайной мыслью.

– Что ж ты замолчала, язычница? – шутя, спросил ее Всеслав.

– Так... – нехотя ответила Лада, и, видать, решила другой разговор завести. – А у тебя есть любушка там, на большой земле?

– Нет, – отвечал Всеслав, пристально глядя на девушку.

– Вот тебе на! У такого видного витязя, да не завелось?

– Так уж вышло, – ответил Всеслав, а сам подумал – не рассказать ли ей про Анну-Олуэн? Да решил, что девка не поймет, и вздохнул тяжко. Лада, однако, этот вздох приметила и решила, что была-таки у Всеслава красная девица, да что-то не сложилось у них. Оттого и вздыхает витязь так тяжко.

Но не до этого ей теперь было. Пока защищала перед Всеславом свою веру, задумалась и сама – отчего дед Костяш так на нее взъярился, отчего из дому ушел, не захотел с православным жить? Сам же не раз говорил, что языческая вера иных не запрещает, всех привечает. И не могла уже отвязаться от мысли этой, попала к ней в плен.

Под вечер засобиралась она к деду, в жреческое капище. Всеслав в то время чинил крышу на хлеву.

– Ты куда? – крикнул он ей сверху.

– Деда проведать хочу, – и скоро пошла в сторону леса.

– Не проводить ли тебя? – спросил Всеслав, но Лада только головой покачала.

Всеслав долго смотрел ей вслед. Сам того не ведая, он успел привязаться душой к этой доброй девушке. Как с милой сестрой говорил он с ней непогожими вечерами, рассказывая про свою жизнь. Смущало только язычество ее, но со временем Всеслав притерпелся как-то, притерся. Каждый верит, как может, правда? К тому ж мучило его воспоминание о Варфоломее, погибшем на костре за свою веру. Кому это мешало тогда? Человек он был хороший...

Так размышлял Всеслав, пока Лада шагала по лесу. К слову молвить, и ее донимали те же мысли. Придумывала она, что сказать деду, и сомнение терзало – стоит ли ему это говорить? Ведь ничем не показал ее милый сердечной приятности, ни разу не взглянул на нее так, как бывало, смотрели влюбленные парни, ни разу не попытался обнять, поцеловать в уста. Неужели не видит он красоты ее, не слышит, как бьется девичье сердце?