Он ожидал чего угодно – новых угроз, немедленной лютой смерти, пыток, проклятий – но не этого! На лице у судьи засветилась улыбка.

– Прекрасно, мой юный друг, прекрасно! – сказал он и, приблизившись, потрепал Всеслава по плечу. – Я проверял вас – проверял, насколько можно верить вашим словам и вашим показаниям. Вы чисты перед богом и совестью, и можете быть свободны.

Не веря своему счастью, Всеслав двинулся к выходу, но судья остановил его.

– Совсем забыл вам сказать. Ведь ваш родственник – воевода Киевского князя?

Всеслав ответил утвердительно.

– Когда мы уточняли, тот ли вы, за кого себя выдаете – до нас дошли слухи, что он вас давно уже ищет. Приходил даже запрос от имени самого князя! – судья сделал паузу, покосился на Всеслава. – Так что поспешите домой, на родину, и будьте впредь осторожнее.

Всеслав кивнул и вышел, споткнувшись о порог.

Остальное все было для него как в тумане. Он не помнил, как вышел из темницы, как добрался до постоялого двора, как разговаривал с хозяйкой... Но, очевидно, все прошло благополучно, потому что на следующий день утром он проснулся в своей постели, с чувством дикого голода и какого-то непонятного ему самому счастья – словно в душной комнате открыли окно. Спустившись в трапезную, долго отъедался. На душе было светло и пусто. Впереди лежал долгий, долгий путь – домой, на Русь.

Деньги, к удивлению Всеслава, остались в целости, и на прощание, на память о Константин-граде порешил Всеслав прикупить подарков. Совсем было собрался за покупками – уж и прошел несколько улиц до рынка, как вдруг спохватился. Кому подарки-то покупать? Никого ведь нет у него – ни друзей, ни родных. Только дядька Тихон остался, да и то неизвестно, есть ли он в живых или уж помер с горя?

Глубоко задумался Всеслав над своей неудачливой жизнью. Отчего все так вышло, воля ли на то Божия, или что другое вмешалось? С самого детства – никого рядом. Был Михайла – да не задружились с ним, и погиб он лютой смертью. Был учитель золотой, Порфирий Битый – помер. Ивашка, с которым у князя Игоря служили в гриднях – пропал неведомо куда, и не слышал о нем с тех пор, как вернулся первый раз из половецкого плена. Да ежели вспомнить так – и не искал толком, о другом о чем-то думал. И все другие, кто встречался на узких тропах, – где они теперь?От чего не удержались рядом с ним, Всеславом, отчего не стали ему товарищами верными?

Так размышлял Всеслав, а ноги сами несли его по незнакомым улицам, куда – неизвестно. Только вспомнился, когда услышал многоголосый шум толпы. Любопытствуя, подошел поближе – и ахнул только.

Помост посреди площади схож был с тем, с которого продавали на рынке невольников и его, Всеслава. Но отчего-то обложен он был со всех сторон вязанками сухого хвороста. В толпе переговаривались.

– Не напирай, не напирай, а то как дам...

– Что это народ собрался?

– Человека будут жечь, глядите скорей...

– Преступник какой?

– Еретик, говорят, против веры христианской замышлял. Тут назвали как-то, да я не понял. Говорят, на самого патриарха покуситься замышляли.

Всеслав остолбенел. И, прежде чем увидеть – понял, задрожал. На помост вводили старца Варфоломея.

Изможден и истерзан был старец, едва передвигал ноги. И раньше-то был он не особо силен, а теперь и вовсе от ветерка качался. Издали не мог Всеслав рассмотреть его лица, да и не пытался особенно – страшно было, жуть. Теперь только припомнил он свой сон. Или видение то было пророческое? Втащил тогда Уховертка, изверг и наушник, в его светлицу Варфоломея истерзанным, измочаленным. Не вспоминал Всеслав о том сне, навеки запретил себе вспоминать, да вот пришлось.

Что-то гнусил под нос священник возле помоста – Всеслав не слышал. Не будь бы здесь толпы, так завыл бы, зарыдал в голос. Выходит, невинного он смерти предал, захотел, дурак, справедливости! Нет на этом свете справедливости, и быть не может, а он, Всеслав, теперь выходит последним злодеем пред старцем, и перед собой, и перед всевидящим Господом!

Из-под куч хвороста под помостом повалил клубьями серый дым, и хотя не дошел он до Всеслава – все равно стало тяжко дышать, глаза заслезились. Вот и языки пламени показались, трещат, взбираются все выше и выше... Варфоломей обвис, привязанный к столбу. Всеслав кинул на него последний взгляд – старец был без сознания, или мертв уже – и стал выбираться из гущи толпы. Знал – не вынесет, надорвется его сердце при виде гибели невинного человека, да к тому же и преданного им, Всеславом. Хоть и ненамеренно, но предал же, хоть и не стал лжесвидетельствовать на него – но и не выручил...

С тяжелой головой, с разбитым сердцем покидал Всеслав прекрасный город Константинополь. Купеческий караван взял его с собой.

– Должно быть, Господь лишил меня разума, коль я решил возвращаться морем! – в тысячный раз повторил он, когда ладья подпрыгнула на гребне высокой волны, а вместе с ней, казалось, подпрыгнуло все нутро несчастного морехода.

Впрочем, на сей раз он был не одинок в своих немощах – в это время года в Черном море всегда качало, и многие сотоварищи Всеслава лежали вповалку и тихо стонали, время от времени перевешиваясь через борт.

С Всеслава же морская хворь спала, как только он увидел озабоченное лицо кормчего. Он уж привык, что все мореходы неприветливы, и на доброе скупы, но это что-то уж чересчур: проследив направление его взгляда, Всеслав понял – надвигается буря. С запада край неба совсем почернел, как обуглился, и в этой темной лавине сверкали изломанные молнии.

– Спаси нас и помилуй! – прошептал кормчий. Он пока не желал беспокоить остальных, чтоб не поднимали лишнего шума и толкотни, но эти его слова были всеми услышаны.

– Нешто буран приближается? – озабоченно спросил Епифан, здоровенный рыжий мужик, бывалый мореход.

– Кажись, так, – сухо ответил кормчий и снова устремил взор на стремительно надвигающуюся тучу. С востока еще светило солнышко, но робко как-то, словно испугалось и само такой бури. Море, и до того неласковое, теперь начало бушевать втрое сильнее – волны поднимались огромные, каждая из них угрожала накрыть лодию, смыть с палубы людей, как муравьев, повлечь в холодную, неведомую глубину.

– Мамка, мы потонем?! – крикнул белоголовый малец лет семи, видать, сын кого-то из купцов.

– Я те дам «потонем»! – прикрикнула на него мать, красивая, полная женщина. – И не моги такого думать!

Мужики-то, гляди, ничего не боятся, знают, поди, что делать.

Но Всеслав мыслил иначе. На лицах мореходов отражалась не уверенность в благополучном завершении пути, не вера в свои силы и слабость стихии, но какая-то безнадежность, которую можно было б назвать полнейшей, кабы не вечное русское «авось» и не надежда на то, что «бог не выдаст, свинья не съест». Потому это уж было ясно, что никто не суетился особо, не готовился как можно защищенней встретить бурю. Мореходы только глядели в чернеющие небеса и истово крестились, кое-кто вслух творил молитву.