– Разврат по монастырям! Монахи, святые люди, предаются безделью и чревоугодию! Монастырские трапезы, которые должны быть более чем скромными, превращаются в пиры! А разврат? Самый страшный, о котором и подумать-то стыд – содомский грех, скотоложество! Немало постранствовал я по миру, и видел многое, и потряслась душа моя...

Всеслав был ошеломлен, и даже не знал, что отвечать. На Руси он ничего не слышал о том, как живут монахи на самом деле, да и никогда не задумывался над этим. То, что он видел своими глазами, противоречило словам Варфоломея. Стоило вспомнить отца Иллариона – вечного постника, молитвенника, кроткого и смиренного. Но остальные? Быть может, они проводят свои дни в монастыре именно так, как говорит Варфоломей?

Когда Всеслав поделился с собеседником своими сомненьями, тот только горько усмехнулся:

– Да, у вас, у русичей, все по-другому... Хотя, быть может, ты, друг мой, просто мало знаешь и видел не все. Но здесь, в Византии, не нужно быть провидцем и пророком, чтоб понять, чем занимаются наши скромники. Об этом говорят на базарных площадях, про это сочиняют озорные песенки, рассказывают непристойные сказки – впрочем, не более непристойные, чем то, что творится на самом деле. Боже, Боже, как низко пали твои слуги и твоя пресветлая невеста – святая церковь! Давно пора ославить и прогнать эту развратную девицу...

Всеслав даже зажмурился.

– Так кто ж ты такой? – спросил осторожно.

– Я? Я, смиренный раб Божий, имею смелость полагать себя первозвестником новой церкви. В ней нет места обожравшимся вельможам, развратным монахам... Наше учение зовется богомильством, так как только отрицающие блага земные милы и приятны Богу. Нас преследуют церковные и светские власти, нас отлучают от церкви и предают анафеме, заточают в тюрьмы и сжигают на кострах, нашу собственность конфискуют в пользу императора... Но что нам свобода? Что жизнь? Что деньги? Там, в горнем мире, где нет ни печали, ни воздыхания, разве пригодятся блага земные? Нет! Только сокровища душ наших оценит Господь...

Выдохшись, Варфоломей замолчал. Всеслав тоже не сказал ни слова, только вздыхал. Много непонятного говорит старец, можно поспорить с ним и опровергнуть... Но как горяча речь его, как яро он верит в то, о чем говорит! Да, пожалуй, можно посвятить всю жизнь такому делу, можно, закрыв глаза идти по стопам этого человека, и душа, слабая, немощная душа не ужаснется перед выбором, не будет мучима сомненьями...

Часто говорили так Всеслав и Варфоломей, и все отрадней и отрадней было Всеславу слушать речи старца. Только когда расставались они, расходились по своим опочивальням, Всеслава начинали терзать сомненья. Спору нет, красно говорит старец, но многое Всеслав для себя признать не может. Сказал недавно, что монастыри и церкви суть вотчина дьявола, а вся церковная обрядность, таинства, мощи, иконы, крест – все это противно Господу нашему...

– Знаешь, как колдуньи людей изурочивают? – шептал он Всеславу на ухо – глаза его горели. – Делают малую куколку – из воску, или из тряпицы крутят так, чтоб на того человека похожа была, или пучок волос его прилепляют, или крови капельку – что найдут. Ну вот, а после с богомерзким обрядом крестят и нарекают именем бедняги, которого изурочить хотят, и против сердца иголку втыкают. Будет его тоска и болезнь мучить, покуда тот не помрет. А крест-то Господень – не та же бесовская куколка? На нем-то нашего Спасителя каждый Божий день, каждое мгновение распинают, и сколько таких крестов в христианском мире – столько муки ему прибавляется. То дьявол людей подучил, чтобы Господу насолить... Вот и у тебя на шее мерзость эта. Сними, сделай милость, не мучь Господа нашего!

Всеслав слушал, но креста не снимал, боялся чего-то.

– Да ведь кресты и иконы-то эти – красота какая! – пытался втолковать он Варфоломею. – И в послании апостола Петра сказано – мол, если спросит тебя какой язычник, в чем твоя вера, то отведи его и поставь пред образами, и он потрясется красотой их и великолепием, и обратится...

– Эх ты, младенец Божий! – усмехался Варфоломей. – Вера-то должна в сердце быть, да в помышлениях, да в поступках. А та вера, что на картинке только видна, немногого стоит!

Порой тоска брала Всеслава от таких заверений нового товарища, но, неизвестно отчего, верил он ему крепко. Страх брал порой – за такие-то беседы, коль прослышит кто, по головушке не погладят. И не напрасно боялся...

Этого человечка стал Всеслав примечать задолго до знакомства со старцем Варфоломеем и Георгием, воспитанником его. Крутился все на постоялом дворе, подсаживался к столам. Порой угощал кого-то, вел разговоры, но о себе ничего почти не говорил, все больше расспрашивал. Всеслав его сторонился – не любил таких шустрых да скользких. Кто его знает, что за человек – и одет не поймешь как, и держится ни на что не похоже... Не мужик, не вельможа, а значит, себя скрывает. Про себя прозвал его Всеслав уховерткой, потому что гляделся он вертким да склизким, и собой был зело нехорош.

Так вот в тот вечер, входя в харчевню, где столовался, увидал Уховертку за одним столом со своими знакомцами. Сразу екнуло сердце, и, как бывало уже не раз, засосало грудь дурное предчувствие. Но сдержался, не показал виду, что обеспокоился, и подошел поближе.

– Примете в компанию? – спросил вроде бы шутливо, хотя во рту пересохло от волнения.

– Садись, друг, потрапезуй с нами, – ласково пригласил Варфоломей и снова обернулся к Уховертке. – Так, говоришь, из болгарской ты земли? – спросил раздумчиво.

Тихо сидевший до того Георгий усмехнулся:

– Что ты, отче, его пытаешь? Зачем ему нас обманывать? Раз добрый человек говорит, что земляк, значит, так оно и есть.

Варфоломей погладил бороду.

– Разное бывает, сынок, – ответил Георгию и снова обратился к гостю. – А почто же ты нашу родимую землю покинул, мыкаешься по чужой стороне?

Уховертка пригнулся к столу, ответил свистящим шепотом:

– Чужеземцев много развелось в Болгарии, много они себе воли забрали. Что не господин, так грек, что ни власть – так византийская... Слова спроста не скажи, шагу просто не ступи!

И, словно испугавшись, что сказал слишком много – откинулся к стене, замолчал.

– Та-ак, – протянул Варфоломей. – Значит, нам с тобой, мил человек, по пути. Обидели там тебя?

– Дом забрали, добришко все, – неохотно отвечал Уховертка. – Только вы уж никому не сказывайте – как бы мне опять солоно не пришлось!

Варфоломей с Георгием слушали, качали сочувственно головами, воздыхали. Но Всеслав, как убедительно ни говорил незнакомец, все равно не поверил ему, и когда Уховертка обратился к нему, разговор поддержал нехотя.

– А ты, витязь, откуда будешь? – взгляд серых, колючих глаз обратился на Всеслава. – Нешто тоже земляк?

– Русич я. По торговым делам, – ответил Всеслав и приметил, что Уховертка сразу потерял к нему интерес. Зато с Варфоломеем говорил охотно, порой понижал голос до шепота, выспрашивал что-то...