Между окнами висел начальственный портрет; на портрете был изображён мужчина в генеральской форме, с огромной звездой на погонах. Мужчина был наглухо выбрит, выражение лица высокомерное, но взгляд мелкотравчатый, хитрый, а улыбка угодливая. Значит, папа у нас из милиции. Ясно.

Никита подошёл и пояснил:

— Папахен мой. Да, он заместитель министра. Да, мильтон. Ну и что? Он в мои дела не лезет.

— А не нагрянет поперёк просмотра?

— Ты чо? У него сейчас колхозная страда, битва за сбор урожая. — Заметив мой недоумённый взгляд, Никита пояснил: — Ну как тебе сказать, пятачок? В стране Олимпийские игры, милиция на круглосуточном дежурстве, он из министерства не выходит. Мамахен, как ей полагается, на даче, жопой кверху, огурчики ибн помидорчики, лучок-чесночок. Так что спокуха. Подтянется ещё одна девчонка, и начнём. Если хочешь, посмотри пока коллекцию значков — она в соседней комнате. А не хочешь, книжки полистай. Полистай-полистай, говорю. Не побрезгуй.

На лице его мелькнула та же безразличная ухмылка; то ли просто пошутил, то ли подколол, то ли правду сказал. Я взглянул на шкаф, заставленный синим Лениным, коричневым Марксом, бесконечным рядом красных стенограмм партийных съездов и зелёно-белым брежневским собранием докладов.

— Ковырни-ка Леонида Ильича. За ним литература второго ряда.

За Брежневым я обнаружил подзапретный «Вестник РХД», сборники Ивана Ильина и боевой комплект журнала «Грани».

В соседней комнате было темно. Шторы были задёрнуты наглухо; из потолка мышиными хвостами торчали срезанные провода. Но зато везде стояли лампы: на столе, на шкафу, на полу, почему-то даже на диване. Одна старорежимная, на бронзовой подставке, плоский абажур как тюбетейка. Две зелёные, в ленинском стиле, с вытянутым верхом и покатыми боками. Розовый девичий ночничок. По углам, как фонари в траве, расставлены гигантские светильники, белые, с жёлтым отливом… Я зажёг все эти лампы; неживая комната преобразилась, превратилась в театральные подмостки. Третий звонок прозвенел. Осветитель проверяет фильтры, медленным лучом ощупывает сцену, зрители покашливают, шуршат целлофаном, скрипят неудобными креслами, ещё секунда, и поднимут занавес… «На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси…»

На узком столе, словно бы растянутом в длину, рядком лежали аккуратные альбомы. Я открыл один — и отшатнулся. К листам, обшитым поролоном, были подколоты нацистские значки — со сбитыми и рваными краями. Эмаль потрескалась, померкла. Одноглавый орёл, авангардная свастика, угрожающе скрещённые клинки, меч повернут рукояткой вниз… Я в испуге отодвинул папку, взял другую и увидел тёмные железные кресты. Бог ты мой. Час от часу не легче.

В комнату зашёл Никита.

— Что, заценил?

— Откуда это у тебя?

— Это не у меня. Папахен собирает с детства, видишь, целую коллекцию насобирал.

— Ни хрена себе насобирал. Не боитесь, что зажопят?

— Кого? Папахена? Да ну что ты, в самом деле! Мой папахен сам кого хочешь зажопит. Помнишь, в том кино? «Кто его посадит, он же памятник!» Погоди, тут кое-что имеется поинтереснее.

Никита вынул из стола холщовый солдатский кисет.

— Тихие радости Чуйской долины. Будешь?

— Радости чего? — не понял я. — И при чём тут Чуйская долина?

— Будешь травку, дурачок, киргизскую? Ты вообще откуда родом?

— Из Москвы.

— А-а-а. Повезло. Чистенькие девочки, вежливые мальчики. А я, так сказать, лимита. Папахен в Ташкенте служил, там не захочешь — закуришь. Но в Москве киргизская дешевле. Подходишь к поезду Фрунзе — Москва, суёшь проводнику пятёрку — тут тебе и рай, и ад, и всё, что хочешь. Так будешь или нет?

— Или нет.

— Как знаешь, как знаешь. Вольному воля, спасённому рай, а попытка — не пытка.

Никита взял прямоугольную коробочку с круглым отверстием в центре — наподобие точилки для карандашей. Разгладил пальцем осьмушку папиросной бумаги, пристроил в машинку, кинул щепоть из кисета, медным стерженьком примял, ловко провернул и вынул свежескатанную папироску. Щёлкнул дорогой зажигалкой; по комнате распространился запах мёда и хвои. Затянулся, театрально закатил глаза и, обождав, пока слегка ударит в голову, открыл с полупоклоном шкаф.

— Прошу вас, сударь!

На полках рядами лежали немецкие каски, полевые тёмные бинокли и зелёные промявшиеся фляги; стопки потёртых погон и шевронов были перетянуты резинками. А с верхнего ряда смотрели пустые глазницы.

— Это что ещё такое?

— Это, так сказать, обменный фонд. За каску — два бронзовых знака, за бинокль в хорошем состоянии — серебряный значок штурмовика.

— Я про черепа.

— А, черепа. А что тут непонятного? Это то, на чём носили каски. Тоже историческая память. Пур Йорик, всякое такое.

Мятая цигарка прогорела; Никита плюнул на ладонь, загасил самокрутку, завернул окурок в тетрадный листок, сунул в нагрудный карман. И скрутил вторую папироску.

Фильм Лени Рифеншталь «Олимпия» меня не впечатлил. Долго, скучно бежали спортсмены, солнце освещало их прекрасные тела, нервно улыбался Гитлер, пылали факелы, скакали лошади, взлетали в воздух прыгуны с шестами. Час. Полтора. Два. Под конец я вовсе заскучал.

Вдруг раздался двойной перекрёстный звонок. Звонили сразу в обе двери, сквозным проникающим звуком. Тут же взвизгнул жёлтый телефон; Никита коршуном метнулся к трубке:

— Слушаю. Квартира генерал-полковника Дуганкова.

Что-то ему прошипели в ответ. Никита вскинулся, раздёрнул занавески, распахнул окно (уже начинало смеркаться) и с размаху вышвырнул кассету. Рысью смотался в соседнюю комнату, вернулся с папиным кисетом и машинкой для закрутки папирос. Завернул в пергаментную ломкую бумагу и тоже выкинул в окно. В двери стали молотить ногами. Никита кинулся в коридор, но что-то вспомнил, снова подлетел к окну, вынул окурок в тетрадном листочке, смял пыжом и выбросил наружу. Всё это молча, не теряя времени на объяснения.

Тут послышался бритвенный визг заведённой болгарки. Никита захлопнул окно и помчался на выход. Гости замерли, оторопев; никто не проронил ни звука. Я перемог себя и вышел в коридор. В квартиру вваливались мужики — крупные, крепкие, в штатском. За ними трусливо вошёл участковый, жирный, низкорослый, плохо пахнущий, в парадной белой форме.

Участковый, вытянувшись в струнку, доложил Никите:

— Товарищ Дуганков, ознакомьтесь, вот постановление. — И беззвучно добавил: — Это не мы.

Один из мужиков, в роскошных клёшах и ковбойке, ущипнул его за мягкое, желеобразное предплечье; милиционер ойкнул.

— Не суетись, старлей! Никита Вельевич доложит папе, что это мы. Папа ругаться не будет. Правда же, Никита Вельевич?