Это было Кунцево для нищебродов. Но из-за спин приземистых пятиэтажек, как боевая конница из-за пехоты, выступали жёлтые кирпичные дома, в которых жили важные загадочные люди. По утрам за ними приезжали «Волги», чёрные, с кокетливыми шторками. А вечером их подвозили к чистеньким подъездам: пешком пройти четыре метра невозможно, лужи обходить — не барское занятие.

Чуть подальше, в направлении Немчиновки, начиналось царство погребов. На скошенных дверцах, обитых кровельным железом, висели амбарные замки. От картофельных грядок разило дерьмом; с ут- ра до вечера ревел магнитофон: «И ни церковь, ни кабак — ничего не свято! Нет, ребята, всё не так! Всё не так, ребята!..» Здесь мужики пекли по вечерам картошку, посыпая мякоть крупной белой солью, пацаны стреляли у прохожих сигареты, а поддатые фронтовики разбойным свистом поднимали голубей на лёт.

Кутузовский — совсем другое дело. Кутузовский это столица. «Древний город на семи холмах, памятник всемирного значения». Вместо палисадников и цветников — пышные ухоженные клумбы. Строгие официальные гвоздики, белые нарциссы с жёлтыми присосками, алые маки с черными рыльцами. Возле подъездов пустые скамейки; никаких старушек в бязевых платочках, растревоженных мамаш с колясками и пьяных мужиков. Серые, суконные дома начальства.

Вот и сорок пятый дом. Горделивый, давящий, монументальный. Поразила чёткая казарменная чистота подъезда; даже в Мусином бобровском доме было всё попроще, позаношенней. На полу лежал незатёртый палас штабного мышиного цвета, стены были обшиты пластиком, доска объявлений домкома завешена унылыми бумажками. Крупный почерк с военным наклоном. Всем жильцам явиться на общественный субботник… Товарищи! Ближайшее собрание актива… графики дежурства по подъезду, объявляется помывка коридоров, взносы у старшей по дому…

На месте консьержа сидел милицейский курсант: белая парадная рубашка, на предплечье золотая нарукавная нашивка, бодро окантованная алым. На столе фуражка; матово отсвечивает козырёк. Курсант молодой, деревенский, белобрысая стрижка под бобрик, оттопыренные уши-локаторы, густые неопрятные веснушки. Курсант придирчиво проверил паспорт (я невольно вспомнил капитана из Рязани), задал мне дежурные вопросы и, прикусив губу, как первоклассник, старательно переписал мой адрес. Он макал открытое перо в древнюю чернильницу-непроливайку; старое перо царапало бумагу, чёрным фейерверком разлетались брызги.

Лифт был после капитального ремонта, новенький; сверкающее зеркало в человеческий рост, лакированная жёлтая скамейка — чтобы жители не уставали. Я вышел на десятом этаже и в недоумении остановился. Внутри просторной лестничной клетки были только две двери, друг напротив друга, одинаково простроченные леской; на обеих самодельный номер из латуни — 115. Двери-призраки. Двери-близнецы.

Я позвонил наугад. Звонок был неуступчивый, сердитый. Но никто мне открывать не собирался.

Неожиданно из-за спины раздался голос:

— Добро пожаловать, товарищи шпиёны. Вас прислали подслушивать, а вы стали подглядывать?

Это был Никита в индийской цветастой рубахе навыпуск и узких линялых штанах. Он безразлично ухмылялся, не выказывая ни радости, ни раздражения; ну, привет, пришёл, и ладно:

— Извини, старик, не сразу разобрал, откуда зво́нят. Вон тапочки, вот вешалка, закроешь сам. Мы в соседнем отсеке, проходишь насквозь, и налево.

Не снисходя до объяснений, Никита растворился в глубине таинственной квартиры.

Изнутри входная дверь была обита жестью; к металлическому косяку был припаян толстый стержень из легированной стали, а к нему приделаны средневековые засовы, похожие на лезвия мечей. Из могучих накладных замков выпирали острые ключи, длинные, как пики матадора. Чтобы засовы попали в пазы, нужно было поворачивать ключи одновременно, обеими руками. Интересно, кто родители Никиты? На торгашей и дипломатов не похоже.

Коридор был узкий и прямой, в торце мерцало разноцветное окно из ромбовидных стёкол. Синие, красные, жёлтые блики ложились на бледные стены. По пути я заглянул в одну из комнат: над бильярдным столом нависал просторный абажур, к стенам были приставлены кии. Заглянул в другую: обнаружил что-то вроде кабинета с тёмно-зелёным кожаным диваном. На столе, развёрнутом лицом ко входу, стояли массивный письменный прибор из малахита, бюстик Ленина слоновой кости и яичный телефон с латунным гербом на пластмассовом диске. Вздорно тикали старинные часы. На одной стене висела розовая карта, утыканная мелкими флажками; другую закрывал ковёр ручной работы, увешанный саблями в ножнах, адмиральскими кортиками и ятаганами.

Значит, всё-таки отец Никиты из военных. Я представил плотного хозяина в парадной форме: круглый маслянистый подбородок с глубокой ямочкой, бугристая кожа, мохнатые брови; подчинённые сидят на краешке дивана и покорно ожидают поручений. Не хватает подстаканника и сушек…

В стене, когда-то разделявшей две квартиры, был пробит аккуратный проход; он вёл в просторную столовую. Огромное окно перекрывал гигантский фикус, к стене тяжело привалился дубовый буфет; длинный стол был наглухо застелен скатертью. Сумрачно темнело серебро приборов, возле тарелок с невнятным рисунком стояли помутневшие от старости бокалы, словно кто-то собирался принимать гостей, но гости почему-то не пришли, а посуду убирать не стали.

Пройдя столовую насквозь, я оказался в новом коридоре. Из-за дальней двери доносились сдавленные голоса: народ гужевался в гостиной. Я вошёл, произнёс в никуда:

— Всем привет.

— Привет, — безучастно ответили мне ниоткуда.

Я огляделся. Обстановка была дорогой — и унылой; румынская светлая стенка, толстый цветной телевизор, кресла, обитые мещанским плюшем, диван. В центре комнаты стояли сервировочные столики, на деревянных разделочных досках горками лежали маленькие бутербродцы, а из модной сумки-холодильника дулами торчали горлышки бутылок.

Народ был разношёрстный, непонятный — девушки с распущенными волосами и пёстренькими фенечками на запястьях, парень в кожаных штанах и приталенной чёрной рубашке, здесь же был приземистый Максуд. Никита наспех всех перезнакомил: «Максуда ты знаешь, а это Саша Кругозянский, Толик Щипкович, Витя Малецкий, Гуля Кудимова, Серёжа Лобков, Юра Боярский и Вита… Вита, как твоя фамилия? Каменских. А это Ноговицын, с философского».

Все ещё раз посмотрели на меня и отвернулись. Ладно, я же не знакомиться пришёл. А вообще не нужно было умничать тогда у Сумалея, ах, Михаил Миронович, Олимпиада, ах, война; сидел бы под лампой с зелёным плафоном или конспектировал Флоровского в спецхране. Вместо этого приходится смотреть в окно и подслушивать чужие разговоры. Малецкий, гудевший, как шмель над ромашкой, развлекал Кудимову рассказами о тайнах Кастанеды, та разглядывала малиновые ногти и кивала… Кругозянский и Щипкович щебетали о духовном.

От нечего делать я тяпнул прохладной «Посольской», похрустел солёным огурцом (достойный огурец, наверняка с Дорогомиловского рынка), потыкал кнопочки японского магнитофона; магнитофон показал мне язык и выплюнул прозрачную кассету. На подоконнике лежал фотоаппарат, неправдоподобно маленький, размером с зажигалку; я нажал на что-то непонятное, середина корпуса раздвинулась, из неё блестящим клювом выглянул миниатюрный объектив.