* * *

На этаже я встретил толпу людей в полицейской форме и без, один из них, молодой парень с волнистой густой шевелюрой, как у французского актера «новой волны», спросил, живу ли я здесь.

— Не живет, он здесь не живет, — ответила Лида, заталкивая меня в квартиру. Она была в том же халате домохозяйки с дециметровых каналов, с розоватым от слез лицом. Я посмотрел на прозрачно-красные мешки под ее глазами и заметил, что один мешок чуть больше другого.

В первую встречу ее лицо показалось лицом модели, которая рекламирует современную, чисто обставленную пирожковую или же блинную. Теперь лицо Лиды сгодилось бы только на то, чтобы рекламировать захолустную станционную пирожковую. Там дорого, а в тесте время от времени можно найти волосы, хвостики крыс, а иной раз и человеческий ноготь. Девиз такой забегаловки — «Не поедите у нас — значит, не поедите вовсе».

Мне захотелось накрыть ладонью это лицо, чтобы не видеть, но я взял себя в руки, привлек к себе. Мышцы на ее сутулой спине благодарно сжались.

— Она была моложе меня, — сказала Лида. — Никто не знает, зачем она это сделала.

Я попытался вспомнить кого-нибудь из соседей, но я с ними почти не сталкивался. Всякий раз я заходил в пустой лифт, в котором попеременно был то запах дорогих женских духов, то запах травы, но ни разу не удавалось заметить его источника.

Разве что один раз соседка по этажу, дама неопределенного возраста, подкараулив меня у двери, отчитала за то, что у нас «позорный чудовищный» коврик, из-за которого ей стыдно приглашать в гости «приличных людей». Я впервые взглянул на коврик, лежавший у нашей двери. Обычный икеевский коврик, не новенький, но и не драный. Да и вообще, применим ли эпитет «чудовищный» к придверному коврику?

Похоже, жильцы ЖК «Европа-сити» обладали способностью обнаружить себя только тогда, когда им самим это было нужно.

— Я ее, наверное, не знаю.

— Наверное, нет.

Лида увидела умершую соседку первой, и это она позвонила в скорую. О подробностях она умолчала при следователе, но поделилась со мной. Захлебываясь слезами, она рассказала, как вышла из дома с пакетом мусора. Она вышла без линз и не увидела этот комок, похожий на одеяло, и пнула его, чтобы сдвинуть с дороги. Как оказалось впоследствии, она пнула еще не окоченевший труп.

— Тебе нужно выпить, — сказал я, шагнув к буфету. Буфет с алкоголем стоял сразу при входе, это всегда меня удивляло: будто бы для того, чтобы углубиться в квартиру Лиды, следовало запастись храбростью.

Лида смотрела с брезгливой ненавистью на бокал, в котором медленно поднималась к краям темно-красная жидкость.

У детей был торжественный вид, они глядели во все глаза на меня, на портвейн, на Лиду. Чужая смерть сделала то, на что не был способен ни сон, ни еда, ни самый интересный из мультиков: заставила их помолчать минуту. На улице переругивались мужские и женские голоса. Мягко отстранившись от Лиды, я подошел к окну.

Труп соседки еще лежал на земле, запакованный в черный полиэтилен, как пакет с осенними листьями. «Какой кошмар», — сказала Лида слова, которые сегодня произнесла про себя и вслух, наверное, больше тысячи раз. Я кивнул, но задумался о другом. Труп соседки лежал в том умозрительно начертанном мной круге, в который каждый раз, изо дня в день, выстраивались вороны в ожидании обеда.

Я вспомнил эту загадочную жуткую бабку с перемотанной бинтом рукой, и в голове сразу сложился сюжет для хоррора. Антагонист — старая ведьма, в подчинении у которой целый отряд ворон. Она выстраивает эти круги из птиц с одной целью. Эти круги — лассо, или, лучше сказать, воронки, вороньи воронки, которые с неудержимой силой тянут в себя новых жертв. По всему городу, где видели эти круги из ворон, люди бросаются вон из окон.

Эта история точно оригинальней сюжета, подкинутого мне самой жизнью. Собственная могила и сумасшедший фанат, все это детский сад, это ничто в сравнении с «Мизери» Кинга.

Я снова почувствовал слабость и жар, птица в боку ожила и поползла наружу. Теперь, не откладывая уже ни секунды, я нашел ближайшую клинику и записался к врачу на прием. «Поздно, уже слишком поздно», — ехидно шептало что-то из живота, и я с трудом удержался, чтобы его не стукнуть.

Зайдя в комнату, я нашел маленькую колоду Таро. Они были неудобными, выпадали из рук, как крекеры, если схватить слишком большую горсть. Я стал искать карту Шут, которую вытянул в первый свой день в Петербурге. Но такой карты не было. Может быть, это другие Таро? Пересчитывая колоду, я один раз сбился, услышав, как Лида откупоривает бутылку портвейна и подливает в бокал. В колоде было семьдесят семь карт. Я пересчитал дважды и теперь просто глядел на рубашку карт в виде антропоморфного звездного неба. «Семьдесят семь карт», — сказал я вслух. Никита дернул меня за штанину так, что, если бы не тугой ремень, брюки б упали.

— Что тебе? На потолок?

Никита откашлялся и задал вопрос:

— В каком храме тебя крестили?

Я неожиданно быстро уснул. Думал, что буду всю ночь ворочаться перед визитом к врачу, перебирая сценарии. Что буду искать логику в том, что случилось со мной со времен переезда. А потом эти поиски уведут меня глубже в воспоминания, и все снова придет к упаковке печенья-суфле «Вагон виллс». А может, к еще более ранним, обрывочным воспоминаниям первых лет, а оттуда — к гадательным воспоминаниям о преджизни.

Но когда все эти события предстали в своей громоздкой бессмысленной полноте, я не почувствовал ничего, кроме блаженной беспомощности.

Я уснул под сопение Никиты и Димы, шмыгание носом Лиды, продолжавшиеся переговоры на улице. Я захотел встать и проверить, увезли ли тело, но тогда-то и провалился в сон.

Из сна меня вырвал крик Лиды. Это был душераздирающий крик на всю улицу. Я и не думал, что ее связки и легкие способны произвести такой.

— Я ее вижу. Она в углу, — сказала Лида, и хотя я еще не проснулся толком, но уже догадался, что она имела в виду не крысу, не таракана и не любого другого крупного насекомого или мелкого грызуна. Ее напугала умершая соседка, которая следила за ней, выглядывая из-за шкафа.

Я вспомнил нашу первую встречу в стоматологическом кабинете, ее монолог о гигиене полости рта, составлявшей и смысл, и само существо жизни Лиды. И вот к чему мы пришли. К призраку, грозящему ей кулаком в ее же квартире.

Я встал и прошелся по комнате. Я хотел убедить Лиду, что там ничего нет и не может быть, но угол за шкафом был таким непроглядно темным, что и мне стало не по себе.

Малыши умудрялись спать дальше, они спали, раздвинув пухлые ножки, как две очень упитанных бройлерных курицы. А я еще волновался, что мы разбудим их нашими почти беззвучными сексуальными упражнениями.

— Хочешь, я принесу портвейна?

— Лучше перенеси на кровать детей. Не хочу, чтобы они там спали.