Наконец приняв сидячее положение, он взял телефон, но тут же отбросил его, как будто взял по ошибке змею. На мой вопрос, все ли в порядке, пробурчал что-то неразборчивое и ушел в ванную. Долго шумела вода, мы сидели с его девушкой Лизой вдвоем, в кромешной тьме, не издавая звуков, а потом он вернулся с бархатной шкатулкой. Открыл ее, достал конверт, стал высыпать в полую беломорину свое лекарство, успокоительное для него, а у меня вызывающее панические атаки. Мне нравилось наблюдать, как папироса крутится в его ухоженных длинных пальцах с перстнем.

Никонов рассказал, что в инстаграме возник некий тип, который его преследует. Судя по состоянию Лехи, он писал не обычные оскорбления, а подбирал верные, глубоко ранящие в сердце слова. И менял аккаунты быстрее, чем меняются маски артистов в Сычуаньской опере.

— Это мой Черный человек, как у Есенина, только еще похуже, — сказал Леха.

Я хотел рассказать ему о своем сумасшедшем поклоннике, который тоже атаковал меня через инстаграм, но в последний момент сдержался, почувствовав, что это только усугубит и мою, и его ситуации. К тому же если б я рассказал о поклоннике, пришлось бы рассказать и о снимке могилы, а на это я не был готов.

— Это все ебучие карты Таро, — вдруг сказал Леха, включив настольную лампу. Мягкий свет падал на одну половину его лица, гладко выбритого, уставшего.

— У всех, кому я предлагал вытянуть карту, теперь какая-то чертовщина в жизни. Не зря мне сказали: «Не гадай по Таро на будущее. Они вас погубят. Проедутся по судьбе, как бульдозеры по газону», — кажется, там такая была метафора.

— Кто это сказал?

— Продавец в «Буквоеде». Я там и купил. Думал, что все равно это не настоящие. Ты правильно сделал, что не стал тянуть. Вот помнишь, Венсан даже сказал, что не возьмет это в руки. Мудрый парень. Кстати, это он мне и посоветовал переставить книжный шкаф к балкону. Видишь, как много места стало?

Я хотел было напомнить, что тоже тянул карту, но белый туман, как оберточная бумага, заволок каждую мысль в отдельности, и теперь они бессильно барахтались в голове. Зато отступило волнение, мне захотелось ласково улыбнуться миру — полная противоположность эффекта, который вызвала его трава в прошлый раз. Вот только я даже не уловил момента, когда успел сделать затяжку.

Вдруг Леха резко поднялся и объявил, что ему нужно приклеить зуб. Он в самом деле открыл шкатулку, вытащил из нее зуб и тюбик клея «Момент». Отвернувшись к окну, он принялся за таинственные манипуляции.

— Блядь! — закричал он. — Я приклеил зуб на лоб! Лиза!

Лиза выбежала из кухни с водой и тряпкой.

— Блядь! Теперь он на подбородке!

Леха метнулся в ванную, включилась вода, взрычал бойлер.

— Блядь! — сказал он оттуда. — Я приклеился к полу!

Я медленно вышел следом за ним, чувствуя, что ни одному чувству, ни одной увиденной вещи теперь доверять нельзя.

— Это точно происходит на самом деле? — спросил я.

Леха смотрел на меня злыми глазами, приклеенный к полу, с зубом на указательном пальце.

— Вот так у нас каждый день, — сказала Лиза, со светлой грустью смотря на меня.

Позже я пересказал этот случай Михаилу Енотову.

— У тебя как будто на это дело чутье, — сказал он. — Ты бы и Иисуса Христа застал в момент, когда он чесал под мышкой.

* * *

Только выйдя за дверь, я понял, что телефон уже давно надрывался из-за звонков Лиды. Я сказал, что и сегодня переночую на Комсомола. Нужно было забрать кое-какие вещи, убраться, привести в порядок рабочие записи. Все это было сказано заплетающимся языком, скрипучим медленным голосом, который должен был вполне убедить Лиду: ничем подобным я и близко заниматься не стану. Она молча меня выслушала и только сказала в конце: ага, ясно. Голосом, в котором, если прислушаться, можно было легко различить скрип готовых вот-вот лопнуть канатов. Потом помолчала немного, дожидаясь непонятно чего, и я просто повесил трубку.

Я собирался весь вечер лежать в комнате, ничего не делая, а только услаждая соседский взор своим полунагим изможденным телом. Но сон не шел, возник излишек энергии, захотелось увидеть друзей, прожить вечер так, как будто ничего странного в моей жизни не происходит. Тогда-то я вспомнил, что сегодня дают концерт Костя с Женей.

Концерт проходил в подземном клубе, торчавшем над поверхностью маленькой черной каморкой. Спускаясь по скользким ступенькам, я ощутил привычное чувство — я инопланетянин, который должен рапортовать межгалактическому начальству о происходящем вокруг меня. Но я забыл адрес для отправлений. Вот-вот меня отзовут обратно. И я понесу такое страшное наказание за свою тупость, какое даже не в силах вообразить. Всплыли слова поклонника о моих стихах и рассказах, которые казались ему текстами пришельца или робота, или кого угодно, может, разумного животного, нейросети, но только не человеческого существа.

Пиво на стойке, подсвеченное прожектором, напоминало фонарь — незаменимый атрибут в этом душном маленьком подземелье. Женя и Костя были уже на сцене, оба лысые, без футболок, распаренные рачьи тела, с которых содрали панцири, тьма, духота, и тени с пивными стаканами-фонарями, как толпа пьяных ночных сторожей, заблудившихся в привычном ландшафте.

«Тянутся неживые губы к лицу, мне дрочит рука покойницы», — доносились со сцены слова, с исчерпывающей точностью передававшие местную атмосферу.

Я еще издалека заметил, как ко мне медленно приближается девушка с зелеными волосами. Ее рептилье тело просачивалось через толпу, крошечное, казавшееся особенно маленьким из-за обтягивающей футболки. Без всяких слов она взяла мою руку и приложила к своей. Я послушно провел ладонью от запястья и до предплечья — там были сплошные бугры, как на русских горках.

«Я пыталась покончить с собой девять раз», — сказала она. Пару минут спустя мы уже сидели в курительной комнате, я пил яблочный сидр, игравший зелеными бликами на ее лице. Она рассказывала про каждую из своих попыток, а я потел и безуспешно пытался поддержать разговор, но мне никогда не давался смол-ток и уж тем более смол-ток о суициде.

Казалось, что мрачнее, чем в тот момент, обстановка уже не станет, но тут к нам подошел смутно знакомый мне парень, должно быть, один из той орды петербуржцев, с которой меня в разные годы знакомил Максим. Я не помнил, где его видел, но помнил отчетливо, что выглядел он получше.

Голова у этого парня вздулась, и лицо было желтое, с настолько расплывшимися чертами, что даже глаз толком не увидать. Он постарел и стал походить на желе, вытекающее из строго очерченной рамки тела.

Должно быть, всепроницающая петербургская тревога, пробирающая временами даже совсем бесчувственных, примитивно устроенных, жизнелюбивых людей, соединилась здесь с непрерывным потоком скорби со сцены. Усиленная атмосферой склепа, которую весьма удачно удалось воссоздать хозяевам этого молодежного клуба (если предположить, что это именно то, чего они добивались), она повергала всех пришедших сюда в пограничное состояние. И в этом состоянии не было места простым условностям человеческого общения вроде приветствия и вопросов из серии «как дела?». Этот знакомый без всякого предисловия сообщил, что у него запущенный рак и он прямо сейчас проходит курс химиотерапии.