Я сказал, что ничем помочь не могу — ведь я при смерти, кровь хлещет из всех щелей, а тут еще дети, которых ни на кого не оставишь, и, вполне возможно, Лида вот-вот отправится вслед за Женей. Я уж умолчал про снимок могилы, о котором Енотов мне сообщил сам. И без того хотелось снова заплакать от жалости к самому себе. Нет, сейчас мне было никак не до Жени.

Ближе к ночи написал и арабский шейх Снегирев. Он сообщал, что завтра приезжает на выступление в Петербург, и будет очень мило с моей стороны, если я найду время… Конечно, если у меня нет более важных дел, хотя, если честно, трудно сказать, что или кто может быть важнее, чем читающий свои рассказы вслух и при пиджаке арабский шейх Снегирев, лауреат Русского Букера.

Я долго раздумывал, что бы ему ответить, но в итоге не написал ничего. Теперь я просто сидел и злился на Снегирева за его умение жить.

Я с детства осознавал границы своих возможностей. Мне не требовалось прожить тридцать лет, чтобы понять: я никогда не сыграю за российскую сборную по футболу, не возглавлю национал-патриотическую или либертарианскую партию, не поеду гастрольным туром с программой «Аншлаг».

Но теперь-то я понял, что мне недоступны и куда более примитивные, общедоступные, но от того не менее ценные навыки. Я никогда не пойму, чего я хочу, не научусь устраивать быт, не научусь выбирать женщин, не научусь ни работать, ни отдыхать, ни вести социальные сети, ни заводить полезных знакомств. Я не способен жить и любить, и оставалось только в очередной раз беспомощно вопрошать, кто и зачем сотворил меня, такую бессмысленную махину, груду костей, которая держится на одних лишь печали и самомнении.

Я вышел из ванной с явным намерением подкинуть Никиту на потолок, а потом взобраться на Лиду, но к этому времени уже вся квартира была погружена в темноту и сон и звучало синхронное и умиротворяющее сопение. Пробираясь к постели, я случайно наступил на руку Диме, но не нарушил ничей покой. Опять завибрировал телефон, с утра не дававший покоя.

Это было письмо от Кирилла Рябова.

«Привет, старик. Вчера видел на Грибанале твоего двойника, я уже подошел к нему совсем близко, но по глазам понял, что не ты. Он еще был одет странновато для января — в осенний плащик, я подумал тогда: у тебя же отменный пуховик! Это было до того, как я выпил, так что не думай! Кстати, ты же в последнее время гоняешь по кладбищам, я хотел у себя на районе одно показать. Шуваловское. Оно дореволюционное, и вообще место отличное, живописное — тебе понравится».

Я сел в постели и посмотрел перед собой. Вот все и встало на полагающиеся места. Моя могила на Шуваловском кладбище, и завтра мне предстоит ее найти. Все сделалось очень простым от одной этой мысли. Ведь я так и думал, что не нужно было кидаться туда и сюда вслепую, рыскать по кладбищам, как наркоман за закладкой, а спокойно ждать знака, верного указания, и вот оно, указание, знак.

Конечно, здесь мог бы сразу же объявиться скептик. На эту роль хорошо подходила Лида, она врач, приземленная женщина. Но годится ли в скептики человек, которого не пускает в парадную призрак? А кроме того, ведь Лида не знала и не хотела знать ничего о моих делах.

Но если бы скептик все-таки был, он сказал бы что-нибудь вроде: «Ну и что здесь такого особенного? У Кирилла плохое зрение, он мог перепутать тебя даже с мулатом в белых перчатках с Невского, пытавшимся втюхать часы. Да ты и сам вчера проходил мимо Грибанала, это запросто мог быть и ты». А если это был я, то откуда же взялся плащ? У меня в жизни не было ни одного плаща, я терпеть не могу длинные полы. Да еще и плащ в январе! Кирилл абсолютно прав, указывая на это недоразумение. По-твоему, это обычное совпадение, скептик? «Да, совпадение», — ответил бы скептик, но голос его бы звучал неуверенно, даже жалко.

В районе пяти утра меня разбудил смертельно пьяный Максим. Он прочитал мне стихотворение, в котором были такие слова:

Терпеливо выслушав его до конца, хотя там было порядка двенадцати четверостиший о судьбах родины, я повесил трубку. Еще несколько бессонных минут я провел в зависти и к Максиму, беспечному, счастливому человеку, петербургскому поэту, застрявшему в 1914 году.

Мы договорились встретиться с Рябовым у метро «Озерки», рано утром, за полчаса до открытия кладбища. Был туман, и сыпал быстрый снег. Где-то он сек по лицам плетьми, а где-то клубился и завивался. В заднем кармане штанов у меня была чекушка джина «Гордонс». Это был вроде не самый последний джин, но от соприкосновения с моим задом он нагрелся слишком стремительно, загустел до состояния соплей, и в результате получилась омерзительнейшая продукция. Я выпил сам и предложил Кириллу. За то время, пока мы не виделись, он написал несколько безысходно мрачных рассказов, населенных его излюбленными героями — коллекторами с изощренно садистическими наклонностями, насильниками, отцами в алкогольном делириуме, увечащими детей, а лицо его еще больше округлилось, подобрело, смягчилось.

— Я не пил год, — сказал Кирилл, но моментально сделал глоток. — Нормально, вкусно.

Конечно, будет не слишком приятно, если откроется, что вместо помощи Михаилу Енотову с Женей я отправился выпивать на кладбище. Особенно если взять в расчет печальную предысторию, моя репутация подлеца уже утвердится на веки вечные. Но выбора не оставалось.

Мы долго плелись вдоль трассы, осыпаемые снегом, а потом ослепляемые солнцем, мимо громады новых стеклянных зданий — ТЦ, новостройки, бизнес-центры. Мы потели, смотрели на этот бетонный цветник и цедили маленькими глотками теплый джин «Гордонс».

Я впервые за долгое время выспался, в теле появилось какое-то подобие легкости, отступил жар, хотя в моче опять оказалась кровь, но теперь уж разницы не было, ждать оставалось совсем недолго.

Ждать чего, повторного визита к врачу или встречи с могилой? И, кстати, ты решил, что будешь делать, когда встретишь ее? Станешь выкапывать? А если да, будешь делать это при свете дня или дождешься ночи? Ты думал, как пронести лопату на кладбище? Сколько времени займут эти раскопки? Чем вскрывать гроб? Может, стоит переменить одежду, чтоб не выпачкаться? Просить ли Кирилла Рябова тебе подсобить?

Меня охватила та смесь растерянности и раздражения, которая всякий раз возникала при столкновении с любым бытовым вопросом. Моя вечная бытовая неприспособленность проявилась бы и в деле эксгумации собственного тела. Почему-то я уже был уверен, что этой процедуры не избежать.

Кирилл тем временем говорил, что раньше тут, в Озерках, был настоящий рай — тихие дачные места у озер, дом поэта Блока. Чтобы отвлечься от своих мыслей, я попытался представить здесь, в Озерках, черноволосого тощего Блока в сюртуке, стоящего у окна усадьбы. Но вместо того я представил поэта Блока в новостройке на другой стороне: рваные носки сушатся на батарее, всклокоченная голова, растянутая футболка, тут же его приятель и одновременно соперник Белый, с лицом стереотипного петербургского алкаша, опустившегося учителя музыки. Они пьют теплую водку и закусывают твердыми, как галька на морском берегу, сухарями.