До выступления Снегирева было еще часа четыре. Сперва я подумал набрать Енотова, предложить помощь с Женей. Но идея была откровенно глупой. Ведь я только достиг хрупкого психического равновесия, и совершенно не стоило прямо сейчас проверять его на прочность. Как знать, какая мысль овладеет мной после бредовых бесед с Женей, для которых следовало бы ввести термин, придуманный моим другом Сашей Гельвихом, уже второй раз появляющимся за кадром. Так вот, термин этот звучал так: шизо-джитсу. Ты сидишь с впавшим в психоз человеком и пытаешься приводить разумные доводы, но все они оборачиваются против тебя, возвращаются тебе в изуродованном и обессмысленном виде. И чем настойчивей ты пытаешься рационализировать разговор, тем в менее выгодной позиции оказываешься. И в результате нескольких раундов шизо-джитсу я всерьез рисковал оказаться обеими лопатками на ковре. Мне оставалось бы только молить судью остановить бой, делая ему соответствующие знаки. Но только никаких судей в шизо-джитсу не предполагалось.

Следом мне пришла идея поехать домой и обо всем рассказать Лиде, но и она была отметена. Если я не говорил о поклоннике и о снимке могилы прежде, то с чего бы мне говорить сейчас? Лучше уж дождаться финала истории, чтобы рассказать ее целиком. Я написал Лиде про некую срочную работу для банковского журнала и, не успев нажать кнопку «отправить», испытал приступ привычного, если не употребить эпитет «рутинный», отвращения к себе. «Отвращение к себе привычно, как дыхание», — это про меня написал Мишель Уэльбек. Но тут до меня дошло, что я могу легко превратить эту ложь в правду. И я набрал номер своего наставника по банковскому журналу, называвшего меня зайчиком и которого все, в свою очередь, называли Отелло. Я предложил сделать интервью с букеровским лауреатом Снегиревым. Редактору это имя явно ничего не говорило, но он все-таки согласился, так что здесь все было в порядке. Тем более что, если верить словам Жени, линейность времени — это иллюзия, какая разница, что произошло после чего: мое сообщение Лиде или разговор с редактором.

Арабский шейх Снегирев выступал не один, а в компании писателя Александра Цыпкина. Оказалось, что они выступают в театре «На Литейном», который еще за пятнадцать минут до начала был до отказа забит. Я с трудом протиснулся на свое место, которое, к моему неудовольствию, оказалось с краю и не в первых рядах. По-видимому, места в центре и ближе к сцене были не для второсортных друзей. В этом неудовольствии, конечно, была доля лицемерия, которая едва ли укрылась от внимательного читателя. Достаточно вспомнить тот эпизод с крымскими лилипутами, к которому я обращался по ходу повествования несколько раз. В первые ряды я не рвусь, а сидеть с краю довольно удобно — можно в случае чего легко улизнуть, и все же было немного обидно, что мне досталось такое место.

Под потолком горела гигантская люстра, и казалось, что от нее исходит тяжелый печной жар. Тяжелый жар исходил и изнутри, и снова начался кожный зуд, теперь уже не только в руках, но по всему телу. Я как будто лежал в ванне зловонной петербургской воды. Терпеть это было нельзя, и я, превозмогая стыд, стал потихоньку почесываться. Этот маневр заметила моя соседка, женщина в красном чешуйчатом платье. Она поглядывала на меня с брезгливостью, похоже, редко сходившей с ее лица. Вообще, зал главным образом заполняли молодые женщины, которых нельзя было отнести к типу библиотечных дам или филологических дев с подушкообразными лицами и волосами, сплетенными в гнездо крупной птицы. Это были женщины для победителей, к классу которых писатели никак не могут принадлежать.

И все-таки это был литературный вечер, и значит, эти многие сотни женщин на время покинули круглосуточные солярии, чтобы услышать, как двое немолодых мужчин читают свои рассказы. И главным образом они пришли послушать не лауреата Букера Снегирева, шедшего как приправа, а Александра Цыпкина.

Я читал его избранные рассказы, и они не вызвали ничего, кроме недоумения. Ведь это были не рассказы, а анекдоты, причем в точности те же самые, что рассказывал нам на уроках в школе учитель труда. И непонятно, зачем Цыпкину понадобилось рядить их в тяжелую позолоту литературы.

Но за последние пару лет Цыпкин получил несколько премий, его рассказы экранизировали, со сцен их читали российские актеры первой величины — Хабенский, Козловский и Дапкунайте. Хороший артист и инструкцию к микроволновке способен прочесть, как монолог Шекспира, но факт оставался фактом — Цыпкин стал одним из популярнейших писателей наших дней. И теперь я наблюдал за замершим в трепетном ожидании залом и за шейхом Снегиревым, вышедшим на разогрев.

Снегирев читал рассказ с названием «Яйца», и я таращился на его лысую голову, иллюстрировавшую название. В свете софитов я снова заметил странную особенность его головы — в ней не отражались, а только гасли, как в черном зеркале, все блики и отражения.

Потом появился Цыпкин в пиджаке и кашемировой водолазке, похожий на предводителя крупной гусиной стаи. Он быстро разгорячился от чтения собственных баек и снял пиджак, успев поиграть грудными мышцами. Сколько упорно, столь и безуспешно он пытался втянуть живот, и я снова и снова думал о том, почему он выбрал себе истрепанную личину писателя. Ведь естественной его личиной и средой обитания был стык трех жанров: стриптиза, маркетинга и стендап-комедии.

Зал неистово хохотал, когда следовали панчлайны, и растекался в сладковатую теплую жижу, когда звучали куски, рассчитанные на умиление. В ту минуту феномен Цыпкина казался мне куда лучшим доказательством жестокой бессмысленности бытия, чем любой геноцид и стихийное бедствие. Цыпкин и дальше будет торжествовать. Я уже не удивлюсь, если моя любимая актриса Пенелопа Крус со сцены Альберт-холла будет читать его новеллы, почерпнутые из сборника «1000 и один анекдот про Петьку и Василия Ивановича». Не удивлюсь, если все тот же писатель Уэльбек признает, что после миниатюры Александра Цыпкина «Минетик» его романы «Возможность острова» и «Карта и территория» выглядят жалкими потугами на письмо, достойными разве что абитуриента Литературного института, но уже никак не его выпускника. Не удивлюсь, если братья Итан и Джоэл Коэны возьмутся за экранизацию его рассказа про мальчика, который просит у мамы разрешения пописать в море, и получат за него больше наград, чем за экранизацию романа о боге, дьяволе и судьбе «Старикам тут не место». Логики нет и морали нет, думал я, косясь на восковое желтое ухо соседки сбоку.

Я смотрел и смотрел на этого радостного гуся, поджариваемого светом софитов, из своего темного закута, тяжело больной, возможно, умирающий, красивый, талантливый, но никем не понятый, одолеваемый призраками и (подсказывал мне подлый голос) теперь еще обвешанный чужими детьми и женщиной, к которой я, пора бы уже признать, испытывал в лучшем случае осторожную симпатию. А полный зал лихорадило от любви.

* * *

После концерта я хотел приблизиться к Снегиреву, но это оказалось по-настоящему трудным делом. Он был погребен под женщинами на каблуках — одни облепляли его, другие снимали, потом происходила перестановка, и все повторялось опять. Стоило мне подойти, как дама, очень похожая на соседку из ЖК «Европа-сити», отчитывавшую меня за «чудовищный и позорный» коврик, сунула мне телефон для съемки.