Однако, читая запись беседы с Драгановым, сделанную на следующий день директором политического департамента МИД Германии Верманом, есть от чего придти в изумление. Посланник под большим секретом рассказал о встрече с Астаховым, «с которым он отнюдь не близок», но «который пришел вчера без всякой видимой причины и просидел два часа». Драганов оговорился, что не может судить, излагал Астахов собственные взгляды или делал это по поручению правительства, но слова поверенного в его пересказе выглядят следующим образом. Перед Советским Союзом три возможных пути: заключить пакт с Великобританией и Францией; продолжать затягивать переговоры с ними; придти на сближение с Германией. Причем «Советскому Союзу более всего симпатичен последний вариант, который не требует идеологических мотивировок (?! — В.М.)». «Если Германия заявит, что она не нападет на Советский Союз, или заключит с ним пакт о ненападении, Советский Союз, вероятно, уклонится от договора с Великобританией». Такова главная мысль Астахова в изложении Драганова.

В записи поверенного ничего подобного нет. Кому же верить? Молотов предписывал Астахову «спокойствие, только спокойствие». Астахов трудился не покладая рук ради заключения пакта, понимая его необходимость для своей страны и вряд ли рассчитывая на какие-то лавры для себя лично (знал бы он, чем «лично» для него все это обернется!). Поэтому он вполне мог обратиться Караганову с подобным предложением в порядке «обмена мнениями» (попросту говоря, зондажа), прекрасно понимая, что тот немедленно все передаст германской стороне. В случае нежелательного развития событий от сказанного можно было легко откреститься. С другой стороны, не склонный к авантюрам Драганов вряд ли мог все это придумать. Так или иначе, слова болгарского посланника дошли до кого надо. Встречаясь 16 июня с Осима и Сиратори, Риббентроп снова напомнил им, что, если Токио не примет его предложений сейчас, Германия заключит пакт о ненападении с СССР. Комментаторы «Документов внешней политики Германии» напрямую связывают это с информацией, полученной от Драганова.

Послам и впрямь было от чего беспокоиться, хотя главного они не знали и знать не могли. 26 июля в берлинском ресторане «Эвест» состоялся дружеский ужин, вошедший в историю советско-германских отношений и всей евразийской дипломатии в целом. За столом собрались Шнур-ре, Астахов и недавно прибывший в Берлин заместитель торгпреда Евгений Бабарин. Продолжавшийся более трех часов разговор шел «в живой и интересной форме» и сделал возможным «неофициальное и всестороннее обсуждение отдельных вопросов», как отметил Шнурре (на сей раз мы располагаем записями обеих сторон).

Шнурре четко обозначил свою позицию: он говорит от имени и по указанию Риббентропа, «который в точности знает мысли фюрера». «Скажите, каких доказательств вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии… Если у Советского правительства есть желание серьезно говорить на эту тему, то подобное заявление вы сможете услышать не только от меня, а от гораздо более высокопоставленных лиц. Я лично был бы очень рад, если бы мне удалось поехать в Москву, где смог бы развить эти мысли в беседе с вашими руководителями» (Шнурре в записи Астахова).

Германская сторона постепенно открывала карты, понимая, что время работает против нее. «На замечание Астахова о тесном сотрудничестве и общности интересов внешней политики, которые ранее существовали между Германией и Россией[27], я ответил, что возобновление подобного сотрудничества представляется мне сейчас вполне возможным, если Советское правительство находит его желательным. Я мог бы мысленно представить себе три этапа. Первый этап. Восстановление сотрудничества в экономической области с помощью кредитного и торгового договора, который будет заключен. Второй этап. Нормализация и улучшение политических отношений. Это включает в себя, среди прочего, уважение интересов другой стороны в прессе и общественном мнении… Третьим этапом будет восстановление хороших политических отношений: или возвращение к тому, что было раньше (Берлинский договор (о дружбе и нейтралитете 1926 г. — В.М.)), или же новое соглашение, которое примет во внимание жизненные политические интересы обеих сторон. Этот третий этап, как мне кажется, вполне достижим, так как во всем районе от Балтийского моря до Черного моря нет, по моему мнению, неразрешимых внешнеполитических проблем между нашими странами. В дополнение к этому, несмотря на все различия в мировоззрении, есть один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капиталистическим Западом. Поэтому нам кажется довольно противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий» (запись Шнурре).

Ничего этого в записи Астахова нет! Было или не было? Или Шнурре изложил Риббентропу свой план? Может быть. Но «предметный» разговор все же состоялся. Астахов спрашивал о Польше, о Прибалтике, о Румынии как возможных направлениях германской экспансии. Шнурре ответил, что главный враг теперь Великобритания (здесь записи совпадают!), что германо-польские отношения «расстроились непоправимо», но «договориться относительно Польши» несложно (яснее не скажешь!), что «от всяких посягательств на Украину мы начисто отказываемся». Шнурре вспомнил нормальные советско-итальянские отношения, но вопрос о Токио «попал в больное место». «Дружба с Японией — факт, — ответил он. — Но мы считаем, что это не является препятствием для установления дружественных отношений между СССР и Германией. К тому же нам кажется, что отношения между СССР и Японией могут измениться к лучшему» (запись Астахова).

В немецкой записи ничего этого нет, зато пересказывается дискуссия о противостоянии между коммунизмом и национал-социализмом. Слова о «слиянии большевизма с национальной историей России», свидетельствующие об изменении «интернационального характера большевизма», явно предназначались Риббентропу и Гитлеру. Шнурре сделал вывод, что Москва выбрала «политику затягивания и отсрочек» и пока не приняла принципиального решения. Посылая в НКИД записи бесед, Астахов, в свою очередь, заключил, что «во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать и, быть может, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранять в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости воспользоваться». Одновременно он просил указаний, как отвечать на приглашение посетить партийный съезд в Нюрнберге: «Раньше мы отказывались „под благовидным предлогом“… С одной стороны, присутствие на съезде имеет большое информационное значение и дает большие возможности контакта, установления связей и проведения разъяснительной работы среди немцев и иностранных дипломатов. С другой стороны, наше появление впервые за все время существования режима вызовет, конечно, немало толков в англо-французской печати. Вам предстоит решить, что нам важнее».

Ночью 28 июля Молотов кратко телеграфировал Астахову: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнур-ре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно». Но уже через пять часов послал в Берлин конкретные указания — несомненно, после совещания со Сталиным: «Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений могут улучшиться и политические отношения… Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение… Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы».