Когда раздался сигнал, Шмель был готов разреветься. Он даже не заметил клубы дыма в зале, не понял, что занятие закончилось преждевременно. Всё, что его сознание вмещало на данный момент, укладывалось в простую короткую фразу: «Демон – урод». Демон – урод, Демон выёбывается, Демон не прав. Не прав совсем, ни разу не прав, разве он прав? Не прав. Миша, например, наоборот, ничего кроме правды не сказал тогда в самолете – правильно? Правильно, значит Миша прав, а Димка – нет. Демону давно уже пора остыть и принять, что всё уже сложилось. Хрен с ним со всем этим – с наркотой, с неудачной попыткой Шмеля доказать свою состоятельность, с уличными баскетболом и ночевками в заброшенных гаражах, с музыкалкой и директрисой со своими шмелёвыми «музыкальными пальцами». Хрен с ним со всем этим, это все уже прошло, оно было и останется таким, как было. Да, Миха лажал. Да, он многократно подводил братьев, подводил брата, он знает. Он знает, ебщик мать! И с наркотой, и до этого, всегда, если уж говорить откровенно, регулярно. Все так. Но он искренне старался исправить. Исправить, исправиться, заслужить. Искренне! И это он тоже знает. И все знают. И все видят. Кроме Демона. Потому что Демон, блядь, святой. Потому что он никогда не ошибался. Потому что все его решения – правильные. Уехать в Вильнюс и оставить Миху, уйти на дело и оставить Миху, уйти из интерната и оставить Миху без музыки…

Чёрт! Обычно Шмель редко вспоминал о своей музыке и ещё реже – рассказывал. Иногда тосковал, иногда, когда задумываясь отпускал руки, те сами по себе рисовали нотные ключи. Однажды, во время очередного периода воздержания, не удержался и купил себе на рынке дешёвую скрипку за пятьдесят выданных братьями в расчёте на неделю литов. Пришёл домой, раскрыл, понял, что всё что сейчас может – это щипать струны. Забросил её под самый потолок на шкаф и больше не доставал. На самом деле Шмель уже давно по-настоящему не вспоминал о своей детской музыкальной карьере. Закрыл. А после самолёта, когда случайно выскочило – не мог уже забыть. Не мог забыть и слов Ужа тогда же, после того как Миха ему рассказал чуть-чуть о их «дворняжьем» детстве. Поп, конечно, половину не понял, трети не поверил, что-то, наверное, вообще не услышал, не важно. Так даже лучше, на самом деле, Шмель понимает, что их прошлое – не тема для трёпа, просто так получилось. Всё уже так сложилось, а разговор Шмелю нужен был. Кто-нибудь был нужен. Собеседник. Кто-то, кто не друзья его брата, кто никогда ими не был, кто-то не из тех, для кого он всегда и заранее виноват. Кто-то другой. Со стороны. И Жильвинас его выслушал и не стал обвинять. Он как раз и сказал, что это всё было, что это уже случилось и нет ничего хорошего в том, чтобы постоянно возвращаться к событиям прошлого. Их надо отпустить. Отпустить! – слышишь, Демон? И ещё спросил – не кажется ли Шмелю, что на самом деле он подсознательно затаил обиду на брата, за то, что тот не дал ему реализоваться в музыке, подменив скрипку баскетбольным мячом или чем там ещё… И Шмелю теперь кажется! Так кажется! Ему даже звуки скрипки теперь кажутся, хотя, давно уже, давно уже не вспоминал…

Хотя вот она, скрипка. Шмель так погрузился в свои мысли, что совершенно автоматически, практически не замечая собственных действий, переоделся со всеми, вышел по задымленным коридорам спортивной базы со всеми в ещё более задымленный двор и где-то по дороге от порога до автобуса отбился от команды. И теперь обнаружил себя перед девочкой – девушкой, всё-таки эти венесуэльские девочки действительно очень быстро созревают – лет двенадцати, исполняющей на скрипке примитивные гаммы. Перед девочкой лежал футляр, в футляре – какие-то деньги, на девочке была потертая, поношенная, неприлично обтягивающая её далеко уже не детскую фигуру маечка, но все это было неважно. Девочка играла гаммы, такие же, какие когда-то давно играл Шмель, разучивал в общей спальне, вызывая недовольство остальных, призывая Димку и компанию потерпеть немного, потому что это же музыка, это – красиво…

– Mister, mister wants something? – девочка, наконец, решилась окликнуть возникшего из дыма пялящегося на неё невидящими глазами иностранца. – Mister… Wants me?

Шмель смотрел прямо перед собой. Скрипка, девочка, Венесуэла. Команда. Автобус. Братья. Димка. Детство. Скрипка.

– No? Mister no want me? – девочка жеманно надула губки, заставив, постепенно возвращающегося в реальность Шмеля вздрогнуть, но тут жу заученно продолжила: – Mister want my brother? He nice… Or mister want drugs? I have…

– No drugs, – Шмель, кажется, закричал. Девочка, скрипка, наркотики, «mister wants me», зачем?! – No drugs!

Реакция иностранца испугала девочку. Она завертела головой и начала призывно махать руками и кричать что-то сама, что-то, в отличие от Шмеля, осмысленное, пытаясь позвать кого-то. Открылась пассажирская дверь припаркованного в нескольких метрах от места работы девочки микроавтобуса, выпустив тучного коротко стриженного мужчину в спортивном костюме, кривящегося, недовольного происходящим. Как-то иначе выразить неудовольствие он не успел. Привлечённые криком из дыма вынырнули Мигель с Роматисом. Увидев баскетболиста, Мигель обрадовался, с явным облегчением залепетал что-то, схватив Миху за запястье и потащив его куда-то в дым, где, если присмотреться, виднелся силуэт автобуса. Миха не видел автобус. Он смотрел в другую сторону – на задержавшегося перед бродяжкой Римлянина, на девочку, в чьих движениях он вдруг узнал очень хорошо знакомый ему самому голод и медленно подходящего к ней недовольного «быка». Роматис, активно жестикуляруя, о чём-то объяснялся с мужчиной. Девочка показывала на всё ещё неспособного отвести глаз Шмеля и продолжала лепетать всё тоже слово: «Host, host»… Решив, что так должны звать пассажира микроавтобуса, Шмель на всякий случай уточнил у Мигеля:

– Хост – это имя?

– No, no name, не имя… Хост, – объясняя, Мигель завел Шмеля в автобус, и уже там Шмелю перевели, что «host» – это «владелец, хозяин». Шмель кивнул, сел на свободное кресло и закрыл глаза, продолжая видеть при этом расширенные зрачки девочки и ее мелко дрожащие ноздри. Его трясло. Через несколько секунда в автобус залез довольный Артурчик.

* * *

Шмель, когда команда вернулась в гостиницу, прошёл сразу к себе – расстроенный тренировкой, девочкой–попрошайкой, братом. Оценив состояние младшего побратима, с ним остался Микщис, в то время как остальные члены сборной постепенно собирались в общем зале.

В автобусе выяснилось, что и выпускник детской спортивной школы главный тренер команды Каритис, и основной спортсмен «Дворняг» бывший чемпион Паневежиса по кикбоксингу Балтушайтис в своё время участвовали в турнирах и подтверждали разряды в шахматах. Оба имели основания считать себя сильнейшими игроками в команде и оба были не прочь доказать друг другу своё превосходство. От этого спора по автобусу пошли круги, выявившие интерес к шахматам у Ужа, Внука, и, как прокомментировал Толстый, его любимых деток и верных падаванов, обоих «Ка» – Каролиса и Кястутиса. Мигель заверил, что доски в гостинице найдутся и оказался прав: к моменту, когда большая часть команды, переодевшись, спустилась вниз – на кофейных столиках в холле силами переводчика уже был организован миниатюрный шахматный клуб. Проявившие интерес к игре заняли место за досками. Римлянин, AWP и Кокс заняли места за спинами игроков. Демон просто устроился в одном из кресел с книгой.