Достала из-под своего кресла рюкзак, из рюкзака — коробку с бумагой и карандашами. Начала рисовать спящую Миру. Но рисунок не удавался — не получалось выхватить то живое, от чего он шел бы сам собой, что давало бы движение картинке. Я смяла бумагу, скомкала, сунула к мусору в кармашек. Рука замерла над пустым листом. Спиной к зрителю — склонивший ся над письменным столом молодой человек. Математические формулы змеятся над головой. Вокруг на листе разбросаны детали железного конструктора: с одной дыркой, длинные с пятью-шестью, винтики и крепеж. Лампа тускло светит из глубины рисунка.

«Я забыла его лицо», — с ужасом подумала я. Закрыв глаза, попыталась вспомнить, но не выходило — перед глазами вечным двигателем скакала Настя, мелькали родители, бабушка и даже кот, но лицо Вани я восстановить в памяти не могла. Я судорожно достала телефон, включила его и стала проматывать фотогалерею. Океан, серферы, родители, Стиви, Нэнси, Чейз, укромные уголки колледжа, заброшенные здания, фото из машины. Я лихорадочно листала дальше, но поняла, что это было слишком давно, слишком далеко, не промотать. Вышла в основное меню фотогалереи и пролистала вниз годы, в 2018-й. Нью-Йорк, за ним — Сицилия. Начало лета. Фотографий тех нескольких дней было не много, нам вообще было не до фотографий. Вот несколько моих с Настей селфи на фоне Везувия. «На фоне безумия», — говорила Настя. А Ваня везде со спины, никак не посмотрит в камеру. Смазанные фотографии из машины — ничего не разобрать.

Вот он. Смотрит в камеру вполоборота на торговой улице. В руке — клетка с мышами. Еще через десяток кадров улыбается у питьевого фонтанчика в холле больницы. Широкие скулы, серые глаза. Серьезный взгляд. Обитатель физико-математического лицея, эталонный экземпляр. Я промотала еще на несколько лет назад. Вот мы вдвоем сидим на кровати в их комнате и тискаем кота. Кот недоволен, но нам весело. Я выключила телефон. Снова занесла руку над чистым листом.

Он снова сидел за столом, но лицом ко мне, и собирал конструкцию из латинских букв и математических символов. Символы были живые, они вились вверх — чудное растение, похожее на протезированные конечности. Рисунок получился смешной. Молодой человек за столом был обычным человеком и создателем одновременно. И — как две капли воды похожим на Ваню.

Я смотрела на него и понимала, как соскучилась, и одновременно стыдилась того, что давно не писала ему, и обижалась, что он не писал первым. Ах да. У нас была причина не писать друг другу — мы жили на разных сторонах земного шара, и не было никакого шанса, что я вернусь в Петербург или что он вдруг переедет в Сан-Франциско. Наши детские развлечения — фильмы с пиратского сайта, ночные вылазки в старый детский сад, детское шампанское на день рождения, уроки у меня на кухне — забавы, уже казавшиеся простыми, глупыми и неинтересными, поблекшие после ярких приключений на Сицилии и переезда в Сан-Франциско, вернулись сейчас с очарованием, с грустной бедностью и завораживающей простотой. Они казались сокровищами, сокровенными крупицами момента, когда детство закончилось, но взрослая жизнь еще не началась. И я затосковала по тем дням и порадовалась, что вспомнила о них.

Картинки больше не приходили, и я сложила оба рисунка с юношей лицом друг к другу и спрятала их в коробке. Запихнула рюкзак под кресло и пошарила рукой по креслу в поисках пледа. Вспомнила, что подложила его Мире под голову. Она сползла на подлокотник, надежно прижав плед, полулежала невообразимо скрюченная, но, по крайней мере, не вздрагивала, спала спокойно. Я откинула спинку кресла подальше, легла, подтянула ноги к груди и уснула, как только закрыла глаза.

* * *

Его выписали на удивление быстро. Обычно больница занимала неделю, не меньше.

Таня с девочками приехала за ним вечером. Внучки бегали по коридору и хохотали, пока дочь помогала ему собирать вещи.

Он плохо спал ночью в своей комнате, вставал и прохаживался туда-сюда. Утром, когда Таня ушла, отвел девочек в школу и сад, вернулся и сел на разобранную кровать. Его покачивало, по краю зрения мелькали тени. Он проверил сообщения на планшете — его письмо осталось без ответа.

— Хватит, — сказал он вслух. — Хватит уже.

Он вошел в свою комнату. Письменный стол — в аккуратных стопочках карт, исчерченных линиями. На стене — карта Песков с комментариями и красными крестиками. Стопки карт в ящиках под кроватью. Он принес из кухни черный пакет для мусора и стал собирать карты в него, приговаривая «хватит, хватит». Мешок не пролез в мусоропровод, поэтому пришлось спуститься вниз.

— Андрей Анатольевич, выписались уже? — выглянула консьержка из своей каморки.

— Да, вот прибраться решил.

— Давайте помогу.

Она схватилась за второе ухо мешка, и они поволокли килограммы карт к выходу.

Мы проснулись от тряски — самолет залетел в облака. Стюардессы собирали пледы и просили пристегнуть ремни.

— Твой отец встретит нас? — спросила Мира.

— Не знаю. Наверное, да. Смотря какой у них с мамой план.

— Он с тетей Сашей, как думаешь?

— Я знаю то же самое, что ты.

Мира отвернулась к иллюминатору. Она выглядела беззащитной, когда спала, но, проснувшись, превратилась в прежнюю недоступную, отстраненную девочку — не разберешь, что на уме.

Самолет повернул прямо перед посадкой, когда летел низко, и я увидела ярко-синее море и прибрежную полосу. От нее волнами расходился старый город.

Скоро мы подкатывали к одному из терминалов, от него к самолету протянулся коридор-гармошка. Погасло табло «Пристегните ремни». Мы встали, и я поняла, что едва держусь на ногах. В полете было спокойно, самолет убаюкивал, обманчиво обещал, что все будет в порядке. Но на земле я снова почувствовала, что все не в порядке. Все было в чудовищном беспорядке, я барахталась в нем и не могла выбраться.

Мы прошли на паспортный контроль — несколько будок с неулыбчивыми офицерами. Потом вышли в зал выдачи багажа. Его у нас не было, но мы немного задержались там — сходили в туалет, причесались. Будто нарочно оттягивали выход в зал прилета, где нас уже не будет защищать магия аэропорта. С этими монотонными привычными действиями нервное онемение утихло.

Когда оставаться в багажном зале стало совсем нелепо, мы молча переглянулись и двинулись к выходу. Чуть помедлили перед раздвижными дверями с вывеской «Зеленый коридор» и, решившись, шагнули.

На меня обрушился гомон толпы. За три года я отвыкла от шумной Италии. Здесь шумело все — прилетевшие, встречающие, за ними слышались выкрики таксистов. Звучала эмоциональная речь оператора громкой связи. От выхода раздавались гудки машин, непрерывно сигналивших друг другу. Я увидела папу. Он искал нас глазами в толпе и, заметив, помахал рукой.

Подойдя, я убедилась, что он нервничает, — бегающие глаза, беспокойные жесты. Руки он то совал в карманы, то вытаскивал.