Когда стали пропадать дети, она проживала ужас четырехлетней давности по кускам, словно кто-то растягивал удовольствие, наблюдая за ней со стороны. Она вспоминала, что мать не плакала, когда рассказывала ей, как нашли папу. Он и тетя Саша бесследно пропали несколько лет назад. Мира расследовала их исчезновение и докопалась до самой сути, но скоро папу нашли мертвым. Вспоминала, как опускали глаза в пол друзья родителей на панихиде. Она злилась, что вообще устроили эту панихиду. Она хотела попрощаться с отцом наедине. Но куча незнакомых ей людей произносили речи, сожалели о случившемся так спокойно, безразлично и отстраненно.

А когда начали пропадать дети, она уже путешествовала. Скиталась между Индией, Венгрией, Узбеки станом и США. То занимала одно из двенадцати мест в хостеле в Хельсинки, то снимала домик на побережье в Таиланде, где в десятиметровой комнатке размещались кровать, стол и стул, холодильник и тут же, отгороженные только занавеской, — умывальник, душ и унитаз. Мира бережно хранила в себе страны и города, арендованные комнатки, картонные домишки у моря, водителей, помогавших найти адрес в городских лабиринтах, каждый взлет и каждую посадку. Когда стало понятно, что ее будут искать, она начала убегать с удвоенной силой. Города и страны замелькали, как кадры фильма на быстрой перемотке.

Иногда прямо на оживленной улице на нее нападал ступор. Она останавливалась и немела в толпе. Мысли и чувства переполняли ее, но их было много, они крутились неразборчиво и их нельзя было ухватить за хвост. Как будто отдельный человек, живущий внутри Миры, пытался выйти с ней на связь всеми доступными способами. И когда казалось, что это вот-вот случится, ее толкали. На нее натыкались сумкой, наезжали на скейте или на роликах. Да, извинялись, но мысль-то ускользала, человечек прятался, и Мира снова бежала: Варна, Александрия, Сус. Бежать, бежать дальше от пугающей пустоты и неизвестности, в которой был только нарастающий страх.

Мира старалась не оставаться наедине с собой. Она работала, проматывала ленты соцсетей, изучала, куда поехать в следующий раз: дешевые перелеты, дешевое жилье. В этой круговерти страх забывался, но не уходил. Он прятался, но позже возвращался.

Нина вздохнула и зажмурилась во сне, крепче обняла себя рукой. Мира поправила ей сползший с плеча плед.

Слово «беги» захватывало ее сознание. Оно пульсировало в голове яркими красками, приходило во сны, составленное из пугающих крючковатых стволов. Хотя, глядя на эту спокойную девушку, никто не догадался бы, что творится у нее внутри. «Беги», — шептал ей человек без лица, и, просыпаясь, она понимала, что это ее отец.

— Скоро все закончится, — прошептала она себе. — В Италии все закончится.

Мира потянулась через спящую соседку и посмотрела в иллюминатор. Они летели над континентом.

Внизу виднелись две крошечные деревушки, на которые бросали тени мелкие облака.

— Закончится, — пробормотала она, закутываясь в плед и закрывая глаза. Перед глазами закрутились ломаные картинки самолетов, дорожной еды, общего душа. В видения ворвались черно-белые чудовища. Они щерили зубастые пасти, плакали, слезы падали на пол самолета и замирали черными чернильными пятнами. За чудовищами метались тени пропавших детей. Чудовища держали их, не давали пройти.

— И вы закончитесь, — сказала Мира чудовищам и уснула.

* * *

Я проснулась от шепота. Сначала показалось, что я дома в нашей старой квартире в Питере. Вытянула ноги, но они наткнулись на преграду. Открыла глаза, ожидая увидеть заваленный учебниками и бумагой стол, окно и спинку кровати. Но увидела перед собой спинку кресла. Мира спала лицом ко мне, прислонившись щекой к зеленой обивке. Она выглядела усталой даже во сне. Никакого сходства с человеком, который отбивал меня от тираннозавров, — тогда была дерзкая в своей уверенности то ли девочка, то ли мальчик. Ну ничего. Скоро все закончится. Папа встретит и поможет нам. Они с мамой придумают, как выкрутиться, пока мы бесконечно долго летим в Неаполь — грязный, шумный, но живой город.

Когда мы жили на Сицилии после бегства из Петербурга, родителей пригласили поработать в Нью-Йорк. Мы ездили на собеседование в консульство в США в Неаполе. Визовый офицер расспрашивал родителей о целях, они вежливо отвечали, показывали бумаги и приглашения от университета и от новой папиной компании. Но офицер интересовался другим: подтверждением финансов на счетах и причиной, по которой мы запрашиваем визу в Неаполе, а не в России. Атмосфера собеседования накалялась. Спокойный папа и неспокойная, зато дипломатичная, когда надо, мама раздражались. Они только что получили лучшее в своей жизни предложение по работе, а им задавали глупые вопросы. Офицер спрашивал с непроницаемым лицом. Когда мама начала повышать голос, он попросил ее успокоиться, пригрозив, что иначе ему придется закончить интервью. И через пять минут отдал нам документы с отказом.

Мама была в бешенстве. Она пулей вылетела из консульства и стала названивать миллиону знакомых в Рос сии, Италии и США и просить помочь с очередными бюрократами, которые хотят ее смерти. Потом она долго говорила с подругой, работавшей в консульстве в России.

— Сказала, что нарвались не на того офицера. Надо пробовать еще, — пояснила она нам, сбрасывая звонок.

— Пойдем прогуляемся по городу? — примирительно предложил папа.

— Не буду! Визу не дали! И грязища — наша Ортиджия отдыхает! — возмутилась мама.

Мы оставили ее в ресторанчике, дождались, когда официант принесет кофе и печенье. Мама отпила кофе и скинула туфли, блаженно вытянув ноги, а мы пошли гулять вдвоем. Тот район Неаполя был грязным, но душевным и действительно очень напоминал Ортиджию, где мы тогда жили. Полуголые дети играли у дверей домов. На веревках между окнами сушилось белье. По канавам вдоль домов текли нечистоты.

— И правда дыра, — радостно согласился папа.

Мы вернулись за мамой и пошли на вокзал.

Месяц спустя поехали в консульство в Рим. Там было формальное, скучное собеседование, и нам сказали, что визы будут через пять рабочих дней. Мы сняли крошечную комнатку в центре. Рим оказался противоположностью Неаполя и ставшей для нас родной Ортиджии. По безупречно чистым улицам прогуливались безупречные престарелые синьоры с безупречными собаками на поводках. Безупречно одетые мужчины и женщины пили эспрессо за крошечными столиками, выставленными на мостовых. Даже деревья, которые не стригли, имели безупречные кроны, словно их с детства приучали расти красиво.

Мира нервно вздохнула во сне, вздрогнула и сползла ниже, но осталась лежать, прижавшись к спинке кресла щекой. Я осторожно поправила ее плед, чтобы не разбудить, и приткнула ей под голову свой плед, чтобы, если сползет на ручку, было не жестко. Наискосок через проход сидела девушка, похожая на Божену, но старше лет на пять. Я рассматривала ее профиль и отупело размышляла, где сейчас настоящая Божена, что с ней сделали люди в сером.

Пассажиры в большинстве своем спали, некоторые смотрели кино на персональных мониторах. Я встала, чтобы размяться, и тут же почувствовала зверский голод. Прошла в хвост самолета — там три стюардессы болтали и смеялись среди тележек для еды и напитков. Я спросила, осталась ли какая-нибудь еда. Одна из них взяла с тележки сверток и с видимым сожалением передала мне. Она собиралась съесть это сама, я знала, что бортпроводникам питания в полет не берут. Стюардессы налили мне сока, и я осторожно, чтобы не разлить, вернулась на место. С холодной пиццей я покончила через минуту — был взят новый рекорд скоростного поедания. Я запихнула мусор в кармашек и пристроилась в кресле, хотела еще подремать, но не смогла.