– Лежи! Успокойся!

Амай не отпускает, но я чувствую, как его пальцы позволяют сделать вдох. Он ждет, что я кивну и сдамся, а моя рука украдкой царапает ногтями снег и тянется к ножу.

– Кому говорят, успокойся. – Слово «успокойся» он произносит по слогам, отделяя каждый слог коротким подпрыгиванием и надавливая на меня своим весом.

Моя рука вот-вот дотянется до ножа.

Эвенкийский клинок. Незатейливый дизайн. Слегка изогнут. Дешевая рукоять, похоже, из куска березы. Простой как валенок.

И он вновь не подводит.

Пальцы хватают рукоять. Легкий тычок в ногу Амая, и моя вторая рука на свободе. Лезвие входит в тело, не встречая сопротивления. Словно в желе, словно в мягкий поролон.

Амай кричит от боли. Обеими руками давит мне на горло. Теперь в его глазах я вижу страх. Вижу желание убить.

Моя левая рука берет нож обратным хватом. Правая хватается за лезвие. Мое тело откуда-то знает, как управляться с таким оружием.

В этом морозном темном хаосе я остаюсь на удивление спокойным. Будто все происходит не со мной, будто это дурацкий сон.

Острой частью к себе тяну ножом по рукаву проводника.

Я смотрю на Амая, хочу помочь, но не могу.

Нож, словно масло, разрезает слои кафтана. Три шкуры теленка внутри, три снаружи. Одна шкура оленя внутри, одна снаружи.

Слой за слоем, узкое лезвие отгибает кверху рукав, словно стружку, пока не показывается кожа, а за ней плоть и кости. Амай кричит, льется его теплая кровь.

Кровь проводника согревает мои щеки. Снег рядом окрашивается, словно грудка снегиря.

Теперь я наблюдаю со стороны, как лежит, извивается на снегу мой проводник. Хочу закрыть глаза и не смотреть, но не могу.

Эвенкийский нож разделывает полуживого Амая.

А я не злюсь.

Мои губы улыбаются.

Главное, держать себя в руках. Главное, не чувствовать. Главное, не испытывать эмоций.

– Нельзя противиться зову, – звучит в моей голове голос Сэлэмэ.

– Шампи, иди ко мне, – отзывается чей-то женский голос.

– Это и есть справедливость, – говорит Михаил Григорьевич и заходится смехом.

Мое тело вытирает руки снегом и садится на «Буран».

Мне не снять проклятие. Я обречен.

Пока снегоход несет мое тело обратно в гостиницу, я уже знаю, как мне поступить. Я уже все решил.

Где-то позади, на горе шамана, догорает костер. Розовый снег переливается в лучах карминового солнца.

Конец полярной ночи.

* * *

В смерти Димки обвиняют отца.

Пусть арестовывают.

Его не жалко.

Он ведь тоже скоро умрет.

Эти обстоятельства Вике даже нравятся. Не придется говорить о своей беременности. Не придется выслушивать разгневанные крики.

Самое трудное сейчас – изображать страх, отчаяние и горе.

Скорее надевайте на него наручники. Зачитывайте права. Уводите с глаз долой! Тянете резину.

Она решила, что не станет выгораживать, даже не попытается оправдать родителя. Не скажет, что ее папа – пример для подражания для всех отцов на планете. Или что ситуация с братом – трагическая случайность. И тем более она не признается, что смерть братика – ее рук дело.

– Прощай.

Отец, естественно, догадался, кто помог его сыну умереть. Но он зачем-то решил взять вину на себя. Возможно, он посчитал, что быстрая смерть не такой уж плохой вариант. Страдания прекратились. А может, и сам был не прочь так поступить, вот только у него кишка тонка.

Вика смотрит, как полицейские под руки выводят отца из дома, и старательно скрывает радость.

Почему же он не признается? Что его останавливает? Сказал бы, что в момент, когда Димка умер, его и близко не было.

Выгораживает дочь. Притворяется, что заботится. Этот идиот решил спасти ее от тюрьмы.

– Как благородно, – язвительно бросает Вика и задергивает занавеску, чтобы не видеть, как полицейский экипаж увозит ее родителя.

Угу, как же, спасти он решил. Просто он знает, что ничего не докажет. Кто бы ему поверил?

И если разобраться, это он и убил Димку. Сам виноват. Останься он дома, ничего бы не произошло.

– Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края.

Вика кружится, пританцовывает в пустом доме.

И напевает песенку:

– Прощай-прощай. Прощай-прощай.

Вика смотрит в зеркало. Ее отражение улыбается. Оно довольное. И умиротворенное.

– Прощай, мы расстаемся навсегда.

Девушка ставит чайник. Сейчас она выпьет чашечку бодрящего напитка. Все идет как надо.

– Лай-лай. Ла-ла-ла-ла-ла.

Тянется за сахаром на верхнюю полку, задевает локтем и опрокидывает чашку со стола на пол. Фарфор звонко приземляется и рассыпается на осколки.

Перед глазами всплывает квартира Влада. Пустая прокуренная кухня. В руке у Вики упаковка ягодного чая, а в соседней комнате подвешен за шею покойник.

Девушка трет глаза руками, старается прогнать наваждение. Трясет головой, но картинка лишь становится четче. Звон в ушах нарастает. Громкий, оглушительный, как в тот день, когда она шла поздравить Влада с днем рождения.

– Спасибо. Извините, что задержался. Возникли небольшие трудности.

– Борис Михайлович, да какие извинения. Я же вам говорила, занимайтесь делами сколько нужно. Мы с Мишкой прекрасно провели вместе время. Мальчик у вас чудесный.

– Еще раз спасибо.

– Как вам Север?

– Не такой, каким я его представлял, – отвечает и всем видом показывает, что не готов к общению.

Тактичная нянечка больше не пристает с расспросами. Собирает вещи, убирает посуду и прощается с ребенком.

– Ого, здесь гораздо больше, чем договаривались, – говорит она с интонацией, мол, не стоило, но убирает деньги в кошелек.

Вика заходит в комнату.

Она чуть не наталкивается на нянечку в дверях и ловит на себе безразличный взгляд Бориса.

– Что? – Вика спрашивает и удивляется незнакомому голосу, вылетающему у нее изо рта.

Это опять тот голос, речь подростка. Необычный тембр, несочетаемый. Слишком спокойный и мудрый для своего возраста.

– Вы Борис? Простите, Борис Михайлович? – Вика спрашивает, но, кажется, ее никто не слышит.

Ответа не следует.

– Вы меня не видите?

Вика размахивает руками перед лицом Бориса.

«Он уже знает, что такое истинная справедливость», – звучит в голове голос комиссара.

Вика отворачивается от Бориса и проходит по комнате.

Отчего-то ей знакома обстановка. В углу должен стоять веник, под кроватью лежит коричневый чемодан со стальными застежками, на подоконнике вот-вот распустится цветок. На стене картина, за которой спрятан конверт с деньгами и документами.

Откуда она все это знает?

Вика заглядывает в кроватку с малышом.

– Влад.

Девушка слышит, как из коридора доносятся голоса. Борис Михайлович прощается с нянечкой.

Женщина говорит, что она готова в любой момент приехать и присмотреть за малышом.

«Уходи! Тебе нельзя здесь быть», – раздается мощный голос Михаила Григорьевича.

Вика инстинктивно прячется