Я чистила картошку молча, отвернувшись и низко наклонив голову. Мне не было весело, и я не предвкушала пир горой. Мой желудок вообще сжался от ужаса в ожидании завтрашнего дня. Я была расстроена и напугана. Мне 13, я уже все понимаю. Знаю, что будет завтра.

Завтра мама будет глухо рыдать в подушку, потому что она в тупике. Она была заместителем директора на большом заводе, производящем мрамор. Полгода назад там пропал вагон с мрамором. Было расследование. Под подозрением все, от верхушки до уборщика. И мама тоже.

Маму поразило, что она как все. Также ходит на допросы, также отвечает на каверзные вопросы следователей.

Мама – клинически порядочная женщина. Никогда ни у кого шпильки не взяла. На заводе работает много лет, предана ему. Доросла до замдиректора, хотя она без высшего образования. Как ее можно было подозревать? Она расценила это как предательство и уволилась.

Я не понимала причин ее увольнения. Ладно бы подозревали ее одну. Но ведь всех!

Увольнение выглядело подозрительно. Как будто у мамы «рыльце в пушку». Это фраза следователя, который не мог понять, откуда такое резкое собственное желание возникло у подозреваемой. Это потрясло маму еще больше. Никто не понял и не поддержал ее увольнения, не заступился перед следователем.

На самом деле, я думаю, она не хотела увольняться. Она хотела показать заводу, как сильно она возмущена ситуацией, и пригрозила отнять у него самое ценное – себя. Но ее заявление молча подписали, чем просто добили маму. Никто не валялся в ногах, не умолял о прощении. Мама ждала другого.

«Ну как мы могли даже предположить, Нина Ивановна, что вы причастны к преступлению, глупые мы, глупые!» – должны были сказать все.

Но не сказал никто.

Спустя месяц нашли виноватых, и вагон нашли. И это, конечно, не мама. Все выдохнули. Мама стала ждать извинений и просьб вернуться, но телефон молчал. Молчал. Молчал. Никто не звал назад.

А два месяца назад мама узнала, что ее должность сократили. Сгорел мост, по которому можно вернуться в прошлую жизнь. А тут и накопления проелись. Из накоплений – только совесть и порядочность, подрубленные обидчивостью.

Завтра мы доедим эту скумбрию с картошкой, и мама будет рыдать. Потому что надо идти «говно за другими выносить». И это после замдиректора завода!

Очень такой расклад бьет по самооценке. А вдруг на заводе узнают, как низко она пала?

– Мам, а почему не попробовать вернуться на завод? На другую должность?

– Куда? В коллектив к предателям?

– Ну к каким предателям? Они просто делали то, что должны.

– Ни один. Ни один, Оля, меня не остановил.

– А зачем ты писала заявление? Чтобы остановили? Кто? Люди в таком же стрессе?

– Человек должен всегда оставаться человеком, а не шакалом.

Я вздыхала. Уходила к себе ни с чем. Каким шакалом? Кто?

Потом к вечерним процедурам отхода ко сну добавится мамин глухой плач в подушку. Если прийти и гладить маму по голове, то она скажет сквозь слезы: «Никогда, никогда так не делай».

И будет непонятно: как не делать? Не увольняться? Или не обижаться? Или не гладить по голове? Или что? А потом, когда она заснет, я приду в свою комнату, буду тихо сидеть и как будто смотреть телевизор…

Я не любила эту мамину беспечность: потратить то, чего нет, на то, без чего можно прожить. Я бы, наверное, на ее месте эти деньги, что на неделю, растянула на две.

Меня пугала перспектива голодать. Я не знала, насколько она вероятна, но «а вдруг»? Я помню, как обещала себе в тот период относиться к деньгам ответственно и строго, не быть транжирой и всегда помнить, что копейка рубль бережет. Я даже боялась есть ту скумбрию. А вдруг это в последний раз?

Сейчас мамы уже нет. С того момента прошло более 20 лет. Я отношусь к деньгам легко, слишком легко. Я не смогла обмануть гены. Образно говоря, я всю жизнь покупаю скумбрию с ананасами на последнее. И не знаю, как может быть иначе. Я импульсивна и наивна, легко теряю и не жалею, просто пытаюсь сделать выводы.

Сейчас у меня период финансовых потерь. Все, во что вкладываю, прогорает, вплоть до мелочей. Перегорает техника, разбиваются планшеты, летят штрафы…

Но я спокойна. Потому что не количество денег является ступенькой ко внутренней гармонии, а лишь свобода от них. Нет, я не хиппи и не призываю жить без денег. Я про то, что люди вокруг меня выясняют, сколько им надо денег для счастья. Какая сумма станет входной точкой в душевный дзен, сто, двести, миллион?

Перенастройте внутренний компас, он не должен указывать на кошелек, он должен указать вам путь к себе самому. Если вы вынуждены мыть полы, то мойте их не ради зарплаты, а чтобы было чисто: это же две совсем разные мотивации. Первая – про зависимость. Вторая – про свободу. Моя свобода пахнет скумбрией и немножко ананасом. Спасибо тебе, мама, за этот урок.

Я тут продавала пакет новых детских вещей. Совсем новых, брендовых, с бирками. И молокоотсос. Новый. И люльку. И шезлонг. И конверт теплый. Хотела продать вещи пакетом какой-то будущей маме. Примерная их стоимость – тысяч 30, но я написала в объявлении десять.

И вот неделю я высылала всем вопрошающим фотки, отвечала на вопросы, тратила время и раздражалась. Думала: зачем я это делаю? Несколько раз хотела написать любой женщине из интересующихся: да заберите уже бесплатно, только скорее, а то эти сомнительные деньги столько усилий, столько времени сожрали. Этот пресловутый кефир с хлебом…

Сейчас я после встречи приехала к дому, и, не найдя места для парковки, проехала в соседний двор. Там на площадке сидела глубоко беременная женщина, вытянув ноги.

Я парковалась практически напротив нее и заметила, что она морщится. Подошла и спросила:

– У вас все хорошо? А то видно, что не совсем…

– Да нет, спасибо, я в порядке, – улыбнулась женщина. – Просто присела передохнуть.

Я уже хотела уйти, но… Заметила ее пальтишко, которое не сходится на животе, и сапоги со стоптанным каблуком. И почему-то, повинуясь порыву, уточнила:

– А вам не нужны детские вещи? У меня от дочки остались.

– Ой. – Женщина стала пунцовая. – Очень нужны. Очень. Мужа сократили. Сейчас ищет экстренно новую работу… очень переживаю.

– А вы далеко живете?

– Вон в том доме через мост.

– Отлично. Пойдемте тогда в гости. За обновками…

– Да вы что? Серьезно? Вы понимаете, я сижу сейчас на скамейке и думаю, как мы будем, что мы будем, на что жить? Мне же рожать через месяц. Я не смогу работать сначала. А муж такой… скромный. Не умеет себя отстоять. А тех копеек, что сейчас есть, еле-еле на еду… И я думаю, Боженька, ну что же делать? И тут вы!