– Я все-таки женюсь на вас, когда вырасту, – вынес Севочка свой вердикт.

«Все-таки путь к сердцу мужчины лежит через желудок», – улыбаясь, думаю я.

– Хорошо, Севочка. Расти скорей, там видно будет.

Севочка рассказывает мне про свои игрушки. У него есть солдатики, два индейца, целый гараж машин и паровоз, который честно гудит и даже пускает пар. Папа подарил на 23 февраля. А еще у него есть пистолет, но это я уже знаю. Я говорю, что у Дани тоже есть и паровоз, и пистолет, и солдатики, но Севочка никак не реагирует. Точнее, он реагирует не так, как я ожидаю. Просто пожимает плечами. Ну и что. Какое ему дело до чужих игрушек. Странно…

Я протягиваю Севочке вазочку с шоколадными конфетами к чаю. Севочка и к ним холоден.

– Бери шоколадку, Сев!

– У меня аллергия на шоколад.

– Правда?

Я понимаю, что влюбился в меня Севочка не за «Киндеры», а вопреки им. Я почти каждую встречу дарила ему шоколад, он вежливо брал конфету и не ел. Такой недетский соблазн. Другой бы возненавидел, а Севочка нет.

Наконец, Севочкин папа звонит в домофон. Даня и Сева в этот момент спокойно смотрят мультики в большой комнате.

Джигурда тяжело вваливается в мою прихожую. Ему неловко, что он оставил ребенка чужой тетке и убежал по своим делам. Он действительно спешил, даже бежал. От него пахнет… чесноком.

Запах – это коммуникация, он о многом говорит. Запах чеснока информирует окружающих, что Джигурда – отец-одиночка, ему категорически нельзя болеть, потому что у него нет тылов, но есть Севочка, и поэтому Джигурда вынужден защищать себя от сезона простуд дешевым и надежным способом – чесноком. Какие свидания? С чего я взяла? «Мне не до женщин сейчас, я выживаю, как могу», – говорит чеснок хриплым голосом Никиты Джигурды.

– Вот, это вам. – Слава протягивает коробку конфет. Он по пути забежал в магазин и купил компенсацию за то, что я подменила его на посту.

– Слава, послушайте, не нужно никаких конфет, мне было совсем несложно. Наоборот, это было удовольствием…

– Не лукавьте. Севка сложный. И в саду говорят. Он не играет с детьми, один все время. Его сложно увлечь. Это последствия…

– Я поняла, – перебиваю я Славу. Я не хочу, чтобы он передо мной оправдывался. Он ни в чем не виноват. Ни он, ни Севочка.

– Возьмите конфеты, Оль. Мы с Севкой аллергики оба – не едим шоколад. Я вам купил.

– Хорошо, Слава, я возьму. А это тогда ответный подарок. Держите. В нижнем судочке рис с котлетами, в верхнем борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Хоть поужинаете. Все без шоколада, – улыбаюсь я.

Мне неловко за поступки сломанной женщины. Мне не хочется, чтобы Джигурда думал, что все женщины – сломанные. Я хочу, чтобы он встретил милую уютную женщину со вкусными руками, которая его полюбит, обогреет, откормит и этим реабилитирует весь женский род, и Джигурда станет пахнуть борщом и парфюмом.

– Спасибо. – Слава смущен.

– Слава, приводите завтра к нам Севу на ужин и сами приходите. Я вас с мужем познакомлю. Шарлотку испеку.

– Мы уезжаем завтра. – В прихожей появляется Севочка. Мультик закончился, и он пришел одеваться.

– Уезжаете? Куда?

– Понимаете… – Слава опять смущается. – В саду в это время активно идет подготовка к Восьмому марта. Песни про мам, всякие подарки мамам, мимозы, тюльпаны… мамам… Я уже третий год увожу его на море в этот период, чтобы…

– Я поняла.

Вся Севочкина группа сделает тюльпанчики из цветной бумаги: красный бутончик, зеленый стебелечек и под трогательную песню, что мама – королева красоты, дети будут дарить цветы мамам. Мамы будут плакать от щемящей нежности и прижимать детей к себе, и целовать их в макушки, пахнущие молоком и мармеладом. А Севочка опять останется в углу с отсутствующим выражением лица. Его тюльпанчик не нужен сломанной женщине. Ей любовь чужого волосатого мужика ценнее. Господи, как она могла? Я не могу понять, эта информация не умещается у меня в голове, все время вылезает, топорщится, торчит неуместными острыми углами, вопросы без ответа. Мне, чтобы выключить осуждение этой женщины, нужно найти любое, самое слабенькое и неправдоподобное оправдание. Ну, что у нее не было другого выхода. Что она… Что она… Я сдаюсь. Я не знаю, как можно решиться на такое. Сломанная женщина. Нет других оправданий. Ответственность за то, что Севочка даже при самом лучшем папе рискует вырасти сломанным Севочкой, на ней. Он уже сейчас прячется в раковинку, он не заряжен детским задором, он взрослый ребенок с грустными, все понимающими глазами и одиноким мятым тюльпанчиком в руках, который некому подарить…

– Сева, – я присаживаюсь к нему и помогаю застегнуть курточку. – Ты едешь на море! Это же здорово. Я тебе так завидую!

Сева смотрит мне в глаза, не мигая. Он мне верит.

– Обещай, что когда вернешься, придешь к нам в гости! И привезешь мне ракушку. Обещаешь?

Севочка кивает. Он обязательно привезет мне ракушку.

– А ты сделаешь мне такую же яичницу, как сегодня?

– Волшебную яичницу? Я сделаю тебя пять, нет, десять, нет, пятнадцать яичниц!

– Я же лопну!

– Лопнешь? А мы тебя опять надуем!

Севочка смеется. Я в первый раз вижу, как он смеется… Я повязываю ему шарф и поправляю шапочку с помпоном. А потом мы с Даней машем Славе и Севочке в окно, следим за тем, как они идут к своему дому. Метров за десять они подрываются и бегут к подъезду наперегонки… Два добрых, милых, неухоженных мальчишки.

Я расстилаю Данину постель и помогаю ему надеть пижаму. Мы болтаем с сыном про космонавтов, про новую девочку Сонечку из группы, про аквариум с рыбками и про то, что такое аллергия. Наконец, сын начинает сопеть, я нежно целую его в теплую щечку, поправляю одеяльце и, оставив включенным сливочный ночник, выхожу из детской…

Дура она, эта сломанная женщина, просто дура.

Моя мама потеряла сына. Даже не так. Мой старший брат пропал без вести.

С одной стороны, это лучше, чем смерть. Это ожидание длиною в жизнь, замешанное на надежде: а вдруг вернется? С другой стороны, это хуже, чем смерть. Это отсроченная во времени неопределенность, порционное ежедневное мучение, непоставленная точка, незаконченное предложение. Это бунтующая душа, которая отказывается верить в смерть и не находит поводов верить в жизнь.

После того как ее сын пропал, моя мама ежедневно по ступеньке спускалась в подвалы разума. Проще говоря, сходила с ума. Но выяснилось это позже, когда глубина проблемы стала видна невооруженным глазом. А сначала все решили, что у мамы просто испортился характер. На вид мама была обычным человеком, ходила на работу, наряжалась в платья и даже красила губы в алый мак, но внутри нее зрело безумие.

Сначала оно было почти бессимптомным. Мама не могла простить окружающим никчемности их проблем. На фоне смерти ребенка все другие проблемы людей меркли, как зимний день после полудня. Мама ненавидела всех за то, что они переживают из-за двоек детей, коммунальных платежей и погоды. Была груба, несдержанна и пренебрежительно высокомерна. Маме хотелось подойти к каждому человеку на свете и дать пощечину. Очнись! Твой ребенок жив! Вот он, рядом, в шапке и одной варежке, румяный от мороза, шмыгает носом. Вот он. Видишь? Живи, дура! А ты несешь какую-то чушь про старую дубленку, прокисший салат и проблемы с ремонтом.