Люди вокруг устали от вдохновенных маминых страданий. Считали, что уже пора успокоиться и пережить. Легко устанавливать лимиты чужой беды, не чувствуя бескрайности ее границ.

– Нина, хватит уже, – говорили они маме, когда у нее текли беспричинные слезы. – Ну десять лет прошло…

Я тоже судила маму, мне больше всего доставалось от ее страданий. Я от них смертельно уставала. Я уже через год узнала, что объем моего сочувствия лимитирован. И у меня его больше нет. И мне захотелось сказать: «Нина, хватит уже…» – но я не могла. Я и так была виновата перед мамой, что не страдаю сама: я видела брата несколько раз в жизни, потому что росли мы в разных городах, и чувства потери не испытывала. Мне было грустно, что я одна в семье, но это больше походило на эгоизм: почему я одна должна терпеть неблагополучную семью? Вдвоем было бы сподручнее. Ты куда сбежал, брат?

Мне казалось, что годы, которые стремительно летят, опустошая отрывные календари, должны были давно припорошить боль. Не зря же говорят: «Сколько лет, сколько зим!»

Зимы засыпают боль снегами, осени заливают дождями, весны отвлекают капелями, а лета дурманят ягодными запахами счастья.

Но мама упорно держалась за боль потери. Всегда мысленно возвращалась в тот день, который можно было прожить иначе, и тогда, возможно, сын бы не пропал. Тот день, который пустил ее жизнь под откос. Тот день, до которого была жизнь, а после – принудительное доживание отведенного Богом срока.

Мама жила в сослагательном наклонении. В частице «бы». А если бы я не ушла? А если бы он не пропал?

Спонсором своей жизни мама назначила меня. Так и говорила: «Если бы тебя не было, я бы ни минуты не ждала…» Мама намекала на то, что раз уж она мучается из-за меня, то я, придавленная ответственностью, должна хорошо учиться и не расстраивать маму. Хочу заметить, что маму расстраивало все, что приносило мне радость: рассветы, встреченные с друзьями, и первые шальные влюбленности.

Мои дневники не знали оценок ниже пятерки, я была прилежной до тошноты, такой правильной, что если моя дочь хоть на десятую часть будет похожа на ту меня, я встряхну ее за плечи и скажу: «Дочка, отомри! Живи, слышишь?»

Но это была моя цена за мамину жизнь, и я исправно платила ее. Я не вправе была гасить мамино страдание, шла у него на поводу и жила по его правилам. До момента бунта замужества, но это уже совсем другая история…

Одна моя хорошая подруга пережила подобную трагедию. У нее умер брат. Утонул. Прямо вот был еще во вторник, а в среду – занавешенные зеркала и мама без лица. Подруге, Вале, было восемь лет, когда это случилось. Она честно плакала по брату неделю, но потом ее отвлекли прописи и новая площадка во дворе.

А ее маму ничего не могло отвлечь. Мама ходила на кладбище как на работу каждое утро. В черном платке, повязанном так низко, что было не видно выплаканных глаз. Мама не знала, как Валя учится и что ест. Мама знала, что сына больше нет, и это знание заполоняло ее душу.

Говорят, на 40-й день душа усопшего покидает дом. Придя с кладбища в тот день, мама поняла, что не может дышать. Точно так же, как не мог дышать ее сын. Там, под водой. Мама позвала Валю, которая делала уроки в соседней комнате, и сказала:

– Валя, я хочу умереть. Для меня так жить невыносимо. Это очень больно, понимаешь?

Валя не понимала. Она очень грустила без брата, часто плакала, но это было не больно. Это было обидно. Почему ты больше со мной не играешь, брат?

– Я договорюсь с тетей Машей, она тебя не бросит, удочерит после моей смерти…

Валя прозрела. Поняла, что мама прощается с ней. Как в тот день, когда она уезжала в Москву на три дня и поясняла им с братом, что в холодильнике кастрюля с голубцами и что на ночь стоит закрывать дверь на два замка. А сейчас мама снова уезжает, только уже навсегда. Уезжает к брату. Валя заплакала от страха и обиды.

– А как же я, мам? – спросила Валя.

– А что ты?

– Мне будет очень плохо без тебя. Вас там будет двое, а я тут одна. Тетя Маша пахнет уксусом, я не хочу с ней жить. Тогда возьми меня с собой… Я с вами хочу.

Маму испугали Валины слова. Она подумала: «Будто поездку на море обсуждаем…»

– Сколько тебе надо времени? – деловито спросила мама. Подразумевалось: на то, чтобы я побыла рядом. Подпереть твое детство своим взрослым плечом.

– Пока не повзрослею.

– Это сколько?

– Не знаю.

– Хорошо. Я поживу с тобой до шестнадцати лет. Это еще восемь лет. Дальше сама.

Сторговались. Восемь лет Валя жила при маме. Именно так. Не с мамой, а при маме. Мама по-прежнему каждый день ходила на кладбище к брату и не знала, чем живет дочь. Но зато в холодильнике были голубцы, а ночами мама шила на заказ изделия из меха, за которые неплохо платили. На голубцы хватало.

Люди, встречая Валину маму в черном траурном платке, говорили, хмурясь: «Ну, хватит уже шастать на кладбище. Подумай о дочери!» А мама отвечала: «Я с дочерью обо всем договорилась».

В день шестнадцатилетия Вали мама подарила ей шубу, сшитую из разных кусочков меха. Валя была счастлива и немного жалела, что поздняя слякотная осень не позволяет примерить обновку немедленно. Валя отпросилась отмечать день рождения с друзьями. Среди них был черноволосый Ванечка, первая Валина любовь. Они загулялись до полуночи. Ванечка провожал ее до подъезда и долго целовал именинницу перед дверью.

Потом, пьяная от счастья, Валя прокралась в свою комнату на цыпочках, чтобы не разбудить маму, и легла спать. Она хотела зайти и поцеловать маму, поделиться счастьем, но перебродившая влюбленность валила с ног, и девушка рухнула в сон.

А утром Валю разбудил участковый. Он был совсем молоденький, слегка за 20, и ему впервые приходилось сообщать семье страшные вести. Мама утонула. В черной холодной осенней воде озера, того самого, которое отняло у нее брата.

Осиротевшая Валя смотрела на участкового, в смоляных волосах которого появилась первая седина, который плакал от ужаса и страха оказаться на ее месте.

– Не плачь, – сказала Валя. – Мы с мамой обо всем договорились…

Сейчас Валя уже взрослая. Она вышла замуж за Ванечку и живет с ним много лет. Ванечка, точнее, профессор Иван Кузьмич, долго просил Валю родить ему сына. Но Валя против. Валя обманет судьбу и никогда не родит того, кого так больно терять. Смертельно больно. Валя будет хитрее судьбы. Нет, Ванечка, не будет у тебя сына с твоим отчеством. Нет, Иван Кузьмич, и не думай. И это не эгоизм. Это опыт. Я уже сегодня спасаю тебя от того дня, когда в твою дверь позвонит седой 20-летний участковый…

– А если не позвонит? – переживает Ванечка.

Глупый. Сослагательного наклонения не бывает. Если бы да кабы, во рту росли б грибы…

Главный вопрос, мучающий Валю всю жизнь: в ту ночь, когда она с распухшими от поцелуев губами кралась на цыпочках мимо маминой комнаты, мамы уже не было? Или еще была? А если бы она вошла и обняла ее, поделилась своим счастьем, она бы передумала идти на свидание к черному, как нефть, неуютному озеру смерти? Или…