Мне пятьдесят. Праздновать юбилей решаем дома и самым узким кругом. Помимо юбиляра и Кати за праздничным столом сидят Вера, Нестор с Никой. И – Анна. Мысль о ее приглашении принадлежит Кате. Приглашать Анну мне казалось в буквальном смысле безумием, но Катя сказала, что это важно для Веры. Я уступил.

После долгих переговоров лечащий врач позволил взять Анну из клиники на один вечер – под мою ответственность. Предупредил, что это риск, и категорически запретил ей алкоголь, даже в самых малых количествах. Он сказал áлкоголь, и в таком произношении опасность стала еще очевиднее. Да, последние недели Анна вела себя спокойнее, но это спокойствие было вызвано не столько улучшением ее состояния (его, по сути, нет), сколько действием транквилизаторов. Перед светским мероприятием ей вкалывают двойную дозу.

Сидящая за столом Анна имеет вид сомнамбулический. Она скупа на слова и движения, спина ее пряма, взгляд устремлен в пространство. Официант, приглашенный обслуживать торжество, смотрит на Анну уважительно. На этом вечере он видит в ней почетного гостя, образец сдержанности и аристократизма. Ставит перед Анной свежевыжатый апельсиновый сок.

– Сок, – комментарий Анны предметен и сух.

Катя приносит охапку поздравительных телеграмм и начинает их зачитывать.

– Катюш… – дирижерским взмахом останавливаю чтение. – Обойдемся без этого. И отключи телефон, ладно?

Катя сваливает телеграммы на подоконник.

– Глебушка, так нельзя. Вдруг позвонит кто-то действительно важный…

– Кто, например?

Принимаю ироничный вид.

– А вдруг – президент Германии? – Ника расправляет салфетку на коленях Анны. – Или мама, а?

– У меня зазвонил телефон, – задумчиво произношу. – Кто говорит?

– Бегемот.

Дав вариант ответа, Анна снова безучастна.

Нестор предлагает тост за юбиляра. Все, кроме Анны, пьют. Ника подает ей сок, но Анна решительно отводит ее руку.

– Мам, выпей сока, – просит Вера. – Ну пожалуйста.

Просьба остается невыполненной. Катя дает Вере незаметный знак, чтобы она не настаивала. Официант приносит горячее.

А потом говорю я.

– Хочу выпить за наш с Верой дебют. Каждому из нас он в равной степени важен. Мы репетируем уже два месяца, и для меня это шестьдесят дней счастья.

Катя объявляет, что ей звонил Майер и сказал, что следует ориентироваться в основном на известные Вере вещи – те, что она играла на конкурсах. Да, он посоветовал включить в репертуар детскую песню, чтобы подчеркнуть юный Верин возраст. Майер просил о чем-то еще, но Катю неожиданно перебивает Анна.

– Шестьдесят дней счастья. Девочка, тебе не стыдно?

Вера выпрямляется и смотрит на мать. Анна не смотрит ни на кого. Катя понимает, что план доставить Вере удовольствие был ошибочным, но сделать ничего не может. Мы с Нестором, набросив пледы, уходим курить на балкон. Закрываем за собой дверь и садимся в плетеные кресла.

– На этом концерте ты действительно будешь петь? – спрашивает Нестор.

По ту сторону стекла наблюдаем беззвучную беседу в комнате.

– Нестор, я хотел тебе кое-что сказать. Не очень, может быть, юбилейное…У меня болезнь Паркинсона.

Во взгляде Нестора нет удивления.

– Я это знаю, Глеб.

– Катя рассказала? Впрочем, какое это имеет значение.

– Я понял это сам. Пару месяцев назад, по твоей правой руке. Нож ты вкладываешь в нее левой. Заметил, как ты пишешь: не без труда. Ну, и дрожание, конечно. Оно еще не очень заметно, но у меня отец был паркинсоником, я вижу.

– Катя страдает из-за моей болезни больше, чем я сам. Говорю ей, что дела пока в порядке. Хотя всё она, я думаю, видит.

– Не сомневайся.

– Бросается подать мне пальто, обувь помогает надеть. Начинаю на нее шипеть: я пока способен всё делать самостоятельно. А сам в рукав с третьего раза попадаю… Нестор, что мне делать?

– Видишь ли, эта болезнь не только физическая. Ее сопровождает глубокая депрессия. Нужно справиться хотя бы с этим.

Женщины в комнате молча смотрят на курящих мужчин. Внезапно Анна хватает мой бокал с виски и выпивает содержимое в три глотка. По подбородку скатываются выскочившие из бокала кубики льда. Анна хохочет. Вижу, как по просьбе Кати официант уносит бутылки – все, кроме минеральной воды. Он уже успел понять, что неподвижность Анны – вовсе не признак ее сдержанности. Признак чего-то противоположного.

Нестор (он сидит спиной к окну) закуривает новую сигарету от предыдущей. Ничего не замечает. Я замечаю, но не хочу его прерывать.

– Время от времени отец отказывался принимать лекарства, говорил, что хочет скорее сдохнуть. А нам с мамой приходилось придумывать ему причины для жизни.

– Например?

– Ну, говорили, что он нам нужен. Да… Мы говорили, а он кричал: в качестве гири на ногах?! Мама обладала ангельским терпением. Гладила его по голове, отвечала, что он нужен нам в любом качестве, только бы был с нами. Отец знал, что это правда, и успокаивался. Иногда. Иногда – нет. С крика переходил на тихую трагическую речь: он-де понимает, что мы правы, но человек его темперамента и профессии не создан для жизни в четырех стенах, как птица не создана для клетки.

– А кто он был по профессии?

– Актер, понимаешь? Актер. В этом, думаю, была половина его бед – да и наших тоже. Мы остались его единственными зрителями, и тут уж он не жалел сил. Гиря на ногах, птица в клетке. Театральные интонации. – Нестор плотнее укутывается в плед. – Нужно сказать, что в клетку он запер себя сам: не хотел, чтобы видели его лицо-маску, трясущиеся руки. По амплуа он ведь был героем-любовником, его таким видеть привыкли.

– Ты всё время говоришь – был. Он умер?

– Да. Но не от Паркинсона. Во время одного из этих спектаклей у него не выдержало сердце. В каком-то смысле он умер на сцене. Актер – опасная профессия.

– Ох, опасная… – Я вспоминаю Миколу.

– Мне непросто всё это рассказывать, но это мой опыт. – Нестор встает и стряхивает с колен пепел. – Может быть, он как-то поможет тебе.

– Наверное, прежде всего нужно справляться с сознанием; тогда и с телом будет проще.

– Да. Это именно то, чего не смог сделать мой отец.

Мы возвращаемся в столовую. Катя показывает мне глазами на Анну. Я даю знак, что всё видел.

– Ты говорила о просьбе Майера, – обращается Вера к Кате. – Насчет детской песни. У меня есть одна песенка, я только думаю, что она не подойдет.

– Почему, Верочка?

– Ну, это моя песня – слова и музыка. Это так, для дома. С Глебом исполнять ее неловко…