Больничная палата-люкс. Здесь уже третий день находится Вера, она проходит всестороннее обследование. Появляется врач и с извинениями просит меня на некоторое время выйти.

– И вообще пойди куда-нибудь погулять, – говорит Вера. – Зачем нам здесь втроем тусоваться?

Врач в целом понимает сказанное по мимике. Он говорит Вере по-английски:

– На месте вашего папы я бы съездил в Тиргартен, там сейчас хорошо. А мама будет нам помогать с немецким.

На Верином лице появляется улыбка:

– Слышишь… папа? Мигом в Тиргартен, папа.

Слово ей нравится. Становлюсь по стойке смирно и отдаю честь. Катя поправляет мне воротник:

– Папа у нас покладистый… Подходящий такой папа.

– А мама как? – спрашивает врач. – Не подводит?

Катя, после паузы:

– Очень у нас сложно по части мам.

Врач надевает стетоскоп. Невозмутим.

– Открываем рот, так… С родителями вообще одни неприятности. Скажите а-а-а… Уж такие эти родители создания. Еще раз скажите: а-а-а… Отлично, Нетребко отдыхает. А теперь раздеваемся до пояса…

Я покидаю палату. Такси быстро довозит до Тиргартена. Там зелено и солнечно. Почему во всем мире зелено и солнечно, и только в Петербурге – нет? Там листва начинает только пробиваться, а здесь она во всей красе. Молчу уже о солнце. Сойдя с аллеи, сажусь на скамейку у озера. Редкие прохожие на аллее да утки на воде. Жизнь парковая и жизнь озерная. Не больничная.

Спросив разрешения, на противоположный край скамейки садится старик. Шляпа, тросточка: уходящий Берлин. Утки смешно ныряют за кормом – на поверхности только хвост да лапки. Поплывут в безветрии те, кто добрались (чувствую на себе взгляд старика), для симметрии головами вниз. Что будет с Верой? Я чужой среди этой красоты, а Вера – еще более чужая.

– Паркинсон?

Оборачиваюсь к старику и не скрываю удивления. Тот приподнимает шляпу.

– У вас Паркинсон? – Старик показывает на мою дрожащую руку. – Простите, я не из любопытства спрашиваю – из любви.

Вот как. Чувствую прилив энергии – ровно столько, сколько нужно, чтобы нагрубить и уйти. Но старик светится доброжелательством. Рука его, лежащая на трости, дрожит – гораздо сильнее моей. Ну, пусть так. Достаточный ли это повод для расспросов, особенно в Германии? И всё же раздражение проходит.

– А вы коллега?

– Коллега! – Улыбаясь, еще раз приподнимает шляпу. – Коллега Мартин. А вы – коллега Глеб. Знаменитость. У вас очень грустный вид, вы думаете о своей болезни…

– Не угадали.

– Значит, вы думаете над тем, как теперь жить.

Гляжу в голубые глаза Мартина.

– И вы мне это объясните?

– Конечно! Потому что я все это уже проходил. Иначе мне не было бы смысла с вами заговаривать.

Мартин замолкает, глаза его закрыты. Вода покрывается рябью, и ветер гонит прошлогодние еще листья к островку в центре озера. Туда же направляются и утки.

– В чем ваша главная претензия к болезни? – Мартин спрашивает, не открывая глаз.

– В том, что она неизлечима.

– А что, старость излечима? А смерть? – Он смотрит на меня с прежней бодростью. – Они не менее реальны, чем наша болезнь, но острого страха перед ними у вас нет. Есть спокойное понимание того, что в один прекрасный день…

– Всё так. Только ни о старости, ни о болезни не говорят, что они неизлечимы. Слово совершенно безнадежное! Безнадежнее смерти.

– Значит, вы боитесь не явлений, а слов.

– Старость и смерть – это грустно, но естественно. А болезнь…

– Болезнь – тоже естественно.

Какое-то время молчу.

– Для кого?

– Да для нас с вами, для кого же еще? Не воспринимайте болезнь как что-то внешнее. Любите ее, она ваша, родная!

– Оптимистический взгляд. Меня, значит, будет трясти, как осенний лист, а я буду радоваться?

– Вы будете думать: до чего я трепетный человек.

Мне смешно.

– Мартин, вы забыли о сопутствующих явлениях! Я не хочу о них даже упоминать.

– Вы сможете гордиться, что вам столько всего сопутствует.

– Настанет день, когда будет сложно ходить даже по комнате.

– Иной раз комната больше целого мира. Главное, не горюйте о том, что еще не наступило. А то получается двойная беда: первая – Паркинсон, а вторая – ваше огорчение. Начните кому-нибудь помогать, и это будет помощью вам самому. В мире есть люди, которым намного хуже, чем вам.

– Начал. Это получилось само собой.

– Легче?

От его ясного взгляда мне не по себе.

– Тяжелее, Мартин. Гораздо тяжелее.

Коллегиум святого Фомы был учебно-благотворительным учреждением. Учебная его часть предусматривала получение богословского образования и рассматривалась как дополнение к университетскому обучению. Благотворительная деятельность коллегиума выражалась в уходе за людьми с психическими и физическими отклонениями, жившими здесь же в особых корпусах.

Уже в день приезда состоялась встреча Глеба с ректором коллегиума патером Петером (его называли коротко – ПП) и был подписан трудовой договор на семи страницах. С немецкой тщательностью там перечислялись обязанности и права нового тьютора, в том числе все исключения из указанных обязанностей и прав. Если же говорить коротко, перед Глебом были поставлены две основные задачи: обучать будущих богословов русскому языку и (неожиданно) игре на гитаре. И то, и другое для богословского образования считалось необходимым. Русский язык открывал учащимся доступ к православному богословию, а гитара – к прекрасному, поскольку (здесь ПП позволил себе улыбнуться) настоящему богослову без прекрасного не обойтись. ПП предложил Глебу перейти на ты: братья и сёстры здесь иначе друг к другу не обращаются. Глеб ответил: с радостью. ПП попросил его передать это и Кате. Глеб пообещал передать. Они с Катей становились тут своими, и ему это было приятно. Им была предоставлена возможность заказывать завтраки и обеды в общей кухне – недорогие, но вкусные. Вообще Глеб и Катя быстро убедились в том, что богословский быт налажен в высшей степени разумно. Те, кто думает о небесном, хорошо организуют и земное. Главным же плюсом их нынешнего положения стало отсутствие Катиных родителей. Трехнедельная жизнь под одной крышей с ними казалась настолько бесконечной и безнадежной, что в возможность перемен просто не верилось. Главной жертвой этих трех недель была Катя: тяжелее всех было именно ей. По прошествии лет Глеба удивляло, что Катя, добрая и всепрощающая Катя, отношения к родителям уже не изменила. Как-то раз Глеб спросил, не хочет ли она их простить, но Катя ответила, что прощение здесь ни при чем: она просто не может их видеть. Даже впоследствии, когда Глеб (так случилось) оплачивал их дорогостоящее лечение и чета Гертнеров вела себя уже совсем по-другому, личное общение Катя постаралась свести к минимуму. Глеб понимал, что дело здесь не в трех неделях, а в проведенном с родителями детстве. Катина сестра Барбара не приводила к ним мужа (которого в настоящем смысле у нее так и не образовалось), но ее отношение к родителям не отличалось от Катиного. В Мюнхене Глеб и Катя о родителях просто забыли. Обоим нравились их новые занятия, которые, может быть, не были так уж хороши, но давали жизни новый толчок. Катя переводила с русского и на русский (ее русский правил Глеб) каталоги выставок и документацию для нескольких мюнхенских фирм, сотрудничавших с Россией. Занималась она и синхронным переводом, что на первых порах было довольно сложно. Переводимые лица (здесь их называли спикерами) зачастую забывали о переводчике, и переводить сказанное приходилось большими фрагментами. На этот случай коллеги посоветовали Кате иметь с собой блокнот, чтобы отмечать ключевые слова как крючки для памяти. Но находились и такие спикеры, которые ждали перевода после каждой фразы, что, казалось бы, упрощало дело. В действительности же это было не так. Перевод фраза за фразой делал заметными мельчайшие ошибки переводчика. Спасало то, что с течением времени ошибок у Кати становилось всё меньше. Набирался опыта и Глеб. Если вначале он использовал на занятиях по гитаре свои ученические воспоминания и в основном призывал играть с нюансами, то впоследствии перечень его требований значительно расширился. Обучаться у него вызвалось три человека, из них один начинающий. Начинающая. Беата Бауэр, высокая (выше Глеба) светловолосая жительница Гамбурга. К ней призыв играть с нюансами не относился, поскольку играть она пока не умела. Перед Беатой стояла более простая задача – обучение приемам звукоизвлечения, и это не позволяло включить ее в общую группу. Пока же Глеб ставил Беате руку, как когда-то ставила ему руку Вера Михайловна. Правая рука должна образовывать над струнами домик (домик, серьезно повторила Беата), при этом крыша его не может проваливаться. Движением Веры Михайловны он просунул в домик Беаты палец, чтобы показать, как сильно просела ее крыша. Палец тут же был пойман. Глеб (беспечное насекомое, проникшее в хищный цветок) поднял брови, но Беата пальца не отпускала. Так играть не получится, сказал он спокойно. Но я хочу играть, возразила девушка, очень хочу. Глеб понимал, что складывается какая-то немузыкальная ситуация, и решил, что в этом случае лучше всего сохранять спокойствие. Что было, вообще говоря, не так уж просто. Он испытывал замешательство, и Беата (палец все еще был в ее распоряжении) это чувствовала. Но Глеб был старше, а в таких случаях это много значит. Он разглядел в своей ученице что-то такое, что не позволяло относиться к ней всерьез. Когда Беата отпустила палец, Глеб улыбнулся: ну что, будем заниматься? Будем, фыркнула Беата, вопрос только – чем? Левой рукой (указал на ее левую руку): с ней не меньше сложностей, чем с правой. Беата тряхнула левой рукой, и ее деревянные браслеты съехали к локтю. Да, левая, конечно, левая, я про нее совсем забыла. Удивительным образом Беата была дважды начинающей: с Глебом она решила заниматься и русским языком. В этой области сложилась ситуация, симметричная области музыкальной. Русский изучало три человека. Двое оказались с языком в какой-то степени знакомы, и их было решено объединить. Беате же и здесь потребовались персональные занятия. Ее способность постигать новое была феноменальной. Беата получала два образования – богословское и психологическое. Глеб не знал, как она училась в университете, но, судя по успехам на его занятиях, с богословием и психологией у нее тоже всё было в порядке. Параллельные уроки музыки и языка поразили Глеба своим сходством – даже проходили они в одной и той же аудитории. Главное же состояло в том, что музыка была языком, а язык – музыкой. Беата очень быстро выучила основы нотной грамоты и так же быстро – русский алфавит. Через пару уроков она уже наигрывала простые музыкальные фразы, сопровождая их фразами на русском языке. Беглость пальцев она тренировала этюдами, а беглость устной речи – скороговорками. Шла Саша по шоссе и сосала сушку. Почему она ее сосала, почему не грызла, удивилась Беата. Это была очень жесткая сушка? Да, пересушенная, согласился Глеб. Сушка, изготовленная с нарушением технологии. К тому же у Саши попросту могло не быть зубов… Так. На дворе трава, на траве дрова. Беата тут же заметила, что место хранения дров – сарай: на траве они быстро отсыреют. Если уж что-то класть на траву, так эту несчастную сушку – чтобы она стала хоть немного мягче. Услышав, как жутко жуку жить на суку, девушка только посмеялась. Отчего же он живет на суку, если ему там жутко? Глеб задумчиво посмотрел на нее: оттого, что это его родина, Беата.