– Когда я начинал работать над его первым концертом… – Майер помогает Кате и Вере выйти из лимузина.

С другой стороны машины служащие Олимпиа-Халле встречают меня. Встречает рев фанатов. Энергично машу им левой рукой. Правой так уже не получается. Все направляются по красной дорожке к служебному входу. Возглавляют шествие Майер и Вера.

– …поначалу было тяжело, потому что Глеб нервничал. – Майер берет у одной из поклонниц букет и вручает его Вере. – Ему казалось, что он непрофессионален, неинтересен, недостоин. А кто, спрашивается, достоин? Кто профессионален? Что-то я не слышал о консерваторской кафедре гудения.

С Верой Майер говорит по-английски. В его английском она понимает не всё, но на всякий случай кивает. Да, нет такой кафедры, потому что она тоже не слышала. Никто не слышал.

– Между прочим, песня твоя классная – про птиц.

– Уток, – подсказывает Вера.

– А утки что, не птицы? – смеется Майер, который вообще-то не любит возражений.

– Утки – это утки, – твердо говорит Вера.

Катя – Майеру:

– Ты же не называешь Глеба человеком. Говоришь: Глеб.

Мама моя, думает по-баварски Майер. До чего все тонко организованы. Мама моя. Верино поведение кажется ему капризом, но, взглянув на нее, он начинает понимать, что это, может быть, и не так. Лицо ее отдает желтизной и в свете боковых ламп неожиданно выглядит увядшим.

В репетиционную пытаются проникнуть несколько журналистов. Майер бесцеремонно их выставляет.

– Подготовим голоса и пальцы. – Он обнимает Веру и меня. – Всё это – легонько, вполсилы.

Мы с Верой исполняем по паре куплетов из нескольких песен. Вера очень волнуется. Майер напоминает ей еще раз, что в случае сбоя следует уходить в пианиссимо, а тему мгновенно подхватит один из оркестровых инструментов. Если совсем ничего не будет получаться (бывает и такое), Вере следует имитировать исполнение: режиссер подложит фонограмму. Она отвечает, что всё помнит. Майеру приносят рюмку коньяку: он тоже волнуется, прежде всего из-за Веры. Наклоняет голову набок и заглядывает ей в глаза.

– У Глеба, между прочим, такая же премьера, как и у тебя. Он у нас теперь вокалист. – Майер перекатывает коньяк под языком и глотает. – И ничего, не паникует…

Он жалеет, что сказал это. Верины глаза полны слез.

– Ты начал что-то про уток… – сердито напоминает Катя.

– Начал. Симпатичная там мелодия, и ритм хороший.

Широкое лицо Майера от улыбки становится еще шире, но Вера серьезна:

– Вам близки сочинения на две четверти?

– Очень. Это мой любимый размер. – Подмигнув Вере, Майер одним глотком допивает коньяк. – Человеческим ритмам соответствует на самом деле не так уж много размеров. Две, три, четыре четверти, шесть восьмых…

К Майеру подходит человек во фраке и сообщает, что нужно начинать. Говорит, что собралось пятнадцать тысяч зрителей, что висят на люстрах. Майер просит подготовить отдельную статистику по висящим. Предлагает увеличить количество люстр. Тот, что во фраке, вежливо смеется. Просто от невозможности не смеяться – таков уж юмор Майера. Диалог о люстрах ведется ими много лет. Всеми причастными к организации концертов ведется – такой уж это образ. Полководческим взмахом Майер дает команду выдвигаться на позиции. Возглавляет шествие человек во фраке.

Светлый коридор внезапно сменяется тьмой. В руке провожатого возникает фонарик. Мы с Верой понимаем, что находимся уже за кулисами: на репетициях мы выходили так много раз. В нескольких метрах от нас – оживленное движение во мраке. С ловкостью спецназа черные фигуры рассыпаются по сцене. Это большой симфонический оркестр, который вызван сюда для того, чтобы нас прикрывать.

Зачем это, думаю я. Зачем я делаю то, чего никогда не делал, – пою? Зачем мы втравили в это Веру, думает Катя, она может не выдержать. Нас удержит на поверхности симфонический оркестр, думает Вера. Просто не даст нам пойти ко дну.

На границе сцены Катя крепко обнимает Веру: всё будет хорошо. Дальше Вера идет, держа меня за руку, – в полной темноте. Боится ее выпустить. И я боюсь: если мы разожмем руки, нам уже не найти друг друга. Меня охватывает ледяной страх, он давно уже сковал Катю. Страх, что рука этой девочки выскользнет из наших рук, и Вера, одинокая, отправится во тьму.

Передо мной возникает фигура: вы остаетесь здесь. Прижимаю к себе Веру и целую ее: всё будет хорошо. Остановивший меня берет Веру за руку: а мы пойдем дальше. За моей спиной проходят по сцене последние музыканты. До меня долетает легчайшая воздушная волна с ароматом туалетной воды. Мне слышен скрип пола под их ногами. Погруженный во мрак, огромный зал абсолютно тих. Он знает, что прежнего меня уже не увидит, и ждет нового. Ждет хоть какого-то, потому что не хочет еще прощаться. Знает, что со мной выступает больная девочка, и заранее сострадательно ее любит. О гигантском темном пространстве впереди говорят лишь лампы – указатели выходов.

Откуда-то сверху бьет мощный сноп света. Вырывает из мрака рояль и стоящую у него Веру. Свет влечет за собой звук:

– Фера Афдейева!

Из двух простых слов разом уходит все русское. Зал взрывается аплодисментами. Вера деревянно кланяется. Угловатость подчеркивает ее юный возраст. Смена темноты ярким светом заставляет Веру моргать. Всё выводится на большой экран, всё крупным планом и неподдельно.

Вторая группа софитов включается через тридцать секунд и напоминает световую пушку. Она бьет прицельно в меня.

– Фера Афдейева унд… Глиеб Янофски!!!

Овация: пятнадцать тысяч исполнителей, и все – стоя. Как напишут потом в газетах, четыре минуты оваций. И это еще до выступления…

Вспыхивает свет над симфоническим оркестром и дирижером. Их объявляют дважды, но всё тонет в общем гуле. Я вытаскиваю правую руку из кармана – она больше не дрожит. Поднимаю ее, укрощая Олимпиа-Халле, – я всегда поступал так прежде. Чувствую, как наполняюсь силой, как обновляется моя кровь.

Был договор выбрать первую вещь уже на сцене. Указательный палец – Ноктюрн Шопена, указательный и средний – Токката и Фуга ре минор Баха. Выбор за мной. Указательный и средний: Бах. Знак виктории. Показываю его Вере и Хуберу, дирижеру. Вера кивает, Хубер дублирует знак для оркестра. Поднимает палочку. Зал стихает, в нем снова устанавливается полумрак. На сцене три освещенные точки: Вера, я и Хубер. Дирижерская палочка направлена на Веру. Взмах палочки. Взмах Вериных рук.

Десять первых и самых знаменитых нот Токкаты взвиваются над оркестром, как тропический, вырастающий в течение ночи цветок. В ответ – семь нот, спетые мной и поднявшиеся на ту же высоту. Несколько задумчивых фраз на фортепиано, и музыка обрушивается водопадом. Аранжировка виртуозно соединяет разные потоки – оркестровый, фортепианный и вокальный, – то сплетая их, то заставляя звучать порознь, но всякий раз с мощью, рождающей глубинный, композитором не предусмотренный земной гул.