– В Австралию.

– Страна каторжников… Передай, что навещу ее.

– Собираешься в Брисбен?

Глубоко затянувшись, он выстреливает сигаретой вверх. В голых ветвях каштана вспыхивают искры.

– Так точно. – Егор делает несколько шагов в темноту. Оборачивается. – По этапу. У нас теперь вместо Сибири – Австралия.

Клещук оказался прав: Глеб подумал – и согласился играть для Ивасика. Глебу казалось, что жизнь зашла в тупик, и он решился на объездной маневр. Пусть даже для этого требовалось сильно сдать назад – именно так он расценивал работу у Ивасика. Решение принималось совместно с Катей. В школе она преподавала охотно, но так же охотно ее и покинула. Новый отрезок жизненного пути сулил открытия, поскольку, в отличие от прочих немцев, Катя знала, что в украинском существительное путь женского рода. По просьбе директора школы Глеб с Катей доработали до конца учебного года и 1 июля уехали в Киев. В их распоряжение была предоставлена двухкомнатная квартира на Соломенской улице. Клещук пояснил, что это одна из квартир Ивасика, предназначенных для деловых встреч в неформальной обстановке. Судя по эротическим плакатам на стенах и запасу контрацептивов в шкафу (всё было отдано Клещуку), здесь решались вопросы, с овощами не связанные. Ампирная мебель и золоченые дверные ручки, украшавшие панельную двушку, поначалу раздражали. Но мебель была мягкой, ручки – исправными, и примирение с этими предметами состоялось. С чем примириться было труднее, так это с репертуаром Ивасика. В большинстве своем это были образцы отечественного шансона – Глеб не мог даже представить себе, что когда-то будет такое играть. Собственно, об игре здесь речь и не шла, как не шла она о музыке и стихах. Предполагалось извлечение трех аккордов и примерно стольких же слов. За слова отвечал Ивасик. Это был плотный, ростом под два метра человек, певший высоким слабым голосом. Голос, определенный Клещуком как лирический тенор, дрожал, а на верхних нотах сбивался на фальцет. Отсутствие тенора Ивасик восполнял лиризмом: складывал губы бантиком и двигал густыми бровями. Мимика его выглядела неестественной, заученной и наводила на мысль о кукольном театре. Знакомясь с Ивасиком, Глеб попытался представить себе того, кто водил эту огромную бровастую куклу, – и не смог. Между тем Ивасик обладал некукольными чувствами и не упускал случая облиться слезами. Так происходило при исполнении песни Последний марш-бросок, возвращавшей его в армейскую юность. Об измене девушки солдату срочной службы повествовал жестокий романс Письмо с Мурманска. Композиции Рожденный в поселке Авангардный и Опять я побывал являлись лирическими зарисовками, и эмоциональный их накал был вызван тем, что в неведомом Авангардном вырос солист. Но особенно Ивасика пробивала песня Духи с бергамотом, после исполнения которой крупное лицо этого человека блестело от слез. В торгово-криминальных кругах он даже получил кличку Бергамот, определявшую музыкальные пристрастия и одновременно – так уж звучало это слово – комплекцию исполнителя. Непонятным оставалось, что именно вызывало слёзы – содержание песен или собственное исполнение. Возможно, и то, и другое. Репетиционный период был недолог – две недели. Репетиции требовались преимущественно Ивасику-Бергамоту. Проблема его как вокалиста состояла в том, что мелодии песен им исполнялись не вполне точно. Не то чтобы это была сплошная и грубая фальшь – просто некоторые ноты чуть расходились у него с композиторскими. Расхождение было вроде бы невелико, но именно эта приблизительность бесила Глеба больше всего. Уж лучше бы, думал Глеб, это была откровенная лажа – так было бы честнее. При слове лажа он вспомнил свою учительницу музыки и порадовался, что она не знает о его музыкальной карьере. Глебу очень хотелось навестить ее, но он знал, что тогда придется рассказывать о Бергамоте. И не пошел. Был, однако, человек, не навестить которого Глеб не мог: отец. Они с Катей приехали к нему на обед, и Федор принял их вполне доброжелательно. Пока Галина и Катя разговаривали на кухне, он тихо спросил: як твоя мати? В Австралии, нехотя ответил Глеб. Замiж вийшла? Глеб кивнул. За тамошнього? Да… Я его не видел. В комнату вошел Олесь, и Федор сказал ему: пiди, допоможи[81] жiнкам. Я вже допомiг (скрип занимаемого кресла). Ще допоможи. Когда, закатив глаза, Олесь отправился на кухню, Федор спросил: синку, нащо[82] ти зв’язався з тим Iвасиком? Вiн же придурок. Глеб пожал плечами: знаю. Грошi – це ще не все. Розвивай те, що тобi дано, – а тобi дано багато[83]. Это был первый раз, когда отец признал за ним одаренность. Неправ он был лишь в отношении денег: не они были основной причиной принятого Глебом решения. Глеб хотел было сказать отцу, что всё происходящее – попытка подтолкнуть судьбу, но объяснить это было трудно. И он не сказал. Попытка – Глеб видел это уже сам – не была удачной, но, не желая метаться, он пока ничего не менял. Вообще говоря, новая среда, в которую погрузился Глеб, в некотором смысле представляла интерес. В Ивасик-квартете играли люди примечательные. Скрипача Терещенко – крошечного веснушчатого паренька – он помнил еще по музыкальной школе. О нем часто упоминали как о вундеркинде и восходящей звезде. Все знали, что Терещенко способен выслушать небольшую пьесу, а затем повторить ее без единой ошибки. Он гордился тем, что, в отличие от других, ему не нужно было сидеть над нотами по четыре часа в день. Говорили, однако, что этот дар сыграл с ним злую шутку, потому что глубокое понимание вещи появляется после стократного повторения, оно попросту входит через поры. Стократное повторение не было случаем Терещенко. Музыкальная карьера у него не заладилась, и звездой он не стал. В каком-то смысле Терещенко так и остался вундеркиндом. Почему-то он не развивался не только в музыкальном, но и в физическом отношении: выше полутора метров он так и не вырос. Но способность запоминать вещи с первого раза осталась. Скрипач демонстрировал ее в различных телепрограммах – от музыкальных до гастрономических, украинских и российских. Всё, однако, имеет свои пределы. Человеку даже очень маленького роста трудно играть ребенка бесконечно, да и фокусы с запоминанием постепенно надоели. Приглашения стали поступать всё реже. В этом отношении Ивасик-квартет подоспел как нельзя кстати. Четвертый участник квартета, его ритм и мощь, был контрабасист со звучной фамилией Таргоний. Фамилия казалась Глебу римской, да и сам Таргоний – смуглый, с медным отливом – напоминал древнего римлянина. Вскоре, правда, стало ясно, что благородный цвет лица имел алкогольное происхождение. Контрабасист был пьян всегда. Его вялотекущий алкоголизм не приводил к скандалам или дракам. Он проявлялся в потухшем взгляде, виновато опущенной голове и немногословии, переходящем в немоту. При этом свое пум-пум-пум Таргоний выдавал с точностью метронома. Не пропустил ни одной репетиции и даже ни разу не опоздал. После двухнедельной подготовки выступления последовали одно за другим. Бергамот увлекся вокалом не на шутку и почти каждый вечер появлялся на эстраде в смокинге и бабочке. Первое время это была эстрада принадлежащего ему ресторана. В начале выходил конферансье Клещук и объявлял присутствующим об их невероятном везении. Состояло оно в возможности услышать выдающегося исполнителя, который, несмотря на свою занятость, нашел время порадовать посетителей своего ресторана. В качестве небольшого приложения к основному подарку в честь выступления восходящей звезды объявлялась двадцатипроцентная скидка на заказы. Не будучи уверен в интересе к творчеству Бергамота, скидку придумал Клещук. Лирический тенор, в котором временами просыпался торговец овощами, попытался было снизить скидку до десяти процентов, но, когда Клещук напомнил ему, что искусство требует жертв, прекратил сопротивление. Эта мера действительно повысила посещаемость ресторана в дни выступлений: за скидку многие готовы были внимать Бергамоту. Вскоре он и сам поверил в то, что все только и ждут его выступлений, а в его отсутствие ресторан выглядит сиротским приютом. Не могу же я, говорил он капризным тоном, быть заложником своего искусства и выступать там ежедневно. Между тем быть заложником искусства ему нравилось. Очень.