без передышки, утверждая, что в мире может быть счастливым только военный. Счастье военным, однако, улыбалось неравномерно: офицеры гусарского черниговского полка имели превосходство над пехотинцами, и любая орловская барышня предпочитала корнета поручику.

Поручик, опустив весла, сидел в лодке, мечтая и разглядывая воды голубого озера. Где-то вдалеке последовательно, один за другим, прозвучали разрывы снарядов, от чего лодка легонько качнулась. Поручик вздрогнул, лодка сделала крен, вода хлестнула через борт, намочив ему лакированные краги. Плешаков приналег на весла и поплыл обратно.

Поручик прибыл в штаб полка. Полковник Грибель, командир сто сорок первого пехотного можайского полка, совершал крестное знамение после каждого выстрела…

Полковник получил приказ выступить, и сто сорок первый пехотный можайский полк входил в полночь, как в мышеловку. Полковник Грибель надел холодное оружие и облобызал адъютанта: можайский полк, как головной в тридцать шестой дивизии, входящей в тринадцатый армейский корпус, выступал на поддержку частей пятнадцатого армейского корпуса, жестоко пострадавшего на линии Орлау — Куркен. Полк шел в обход одного из немецких флангов, подставляя противнику собственный тыл. Ночь была холодна, и полковник приказал надеть на полковое знамя чехол из коричневого сафьяна: полковнику казалось, что и предметы дрожат под влиянием холода. Командир умственно благословлял нижних чинов на ратные подвиги: позабыв логику, он верил в чудеса.

Сто сорок первый пехотный можайский полк с турецкой кампании возвращался к месту постоянного расквартирования в составе двадцати девяти нижних чинов и двух офицеров, при сохранности полкового знамени. Для полковника это являлось историческим утешением, но пропорция потери была слишком велика и очевидна. Полковник, однако, полагал, что если истории суждено повториться, то с полковым знаменем в числе двух офицеров возвратятся он лично и его адъютант. Полковник не понимал, почему он, в течение многих десятилетий подготовлявшийся к войне, не угасил в своем сердце страха. Внешне он, правда, петушился, выступая за полком в сердцевину ночи, но когда от его коня оторвался конь полкового адъютанта, полковник осторожно и скорбно прошипел в глубокую и жуткую тишину:

— Поручик!

Восточную Пруссию окутала темная предосенняя ночь, сто сорок первый пехотный можайский полк осторожной поступью шел вперед, а Первая русская армия, начавшая свое движение с утра, потоптавшись на месте, приостановила дальнейший поход в полдень.

Рядовой седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка Иван Бытин, сердце которого принадлежало берлинской потаскухе, тяготился медленностью движения армии. Прошло больше недели, как Первая русская армия переступила границу, и для Ренненкампфа истекал срок расплаты по выданному им векселю: он давал руку на отсечение, если его армия за недельный срок не вступит в столицу немцев. Ренненкампф учредил при армии должность палача с соответствующим штатом; смертной казни он предавал нижних чинов, но его генеральская рука отсечению не подлежала. Иван Бытин утверждал, что командующему армией есть полный резон вступить в Берлин, нежели потерять руку.

В полдень, когда двести двадцать шестому пехотному Землянскому полку, как и всей армии, после трехкилометрового перехода предстояла повторная дневка, Иван Бытин не пожелал принять участия в тягостном для него отдыхе: он считал, что полк приблизился к столице немцев, и гужевым транспортом одолеть это пространство весьма незатруднительно. Повозка Ивана Бытина скрылась в облаке пыли, пудрившей потное лицо Скадника. Пыль сопровождала повозку так же, как пламя огненную колесницу пророка, взятого на небо живьем. Населенные пункты, попадавшиеся ему по пути следования, были безлюдны, а на молчаливых и тоскливых улицах гуляли важные и неторопливые гуси: они ходили с горделивой осанкой, ибо в продолжение нескольких дней их не тревожила ни одна хворостина.

Иван Бытин не принимал в расчет птицы, ибо на берлинский рынок она шла в тушах, а не живьем. Будучи по мирной должности официантом, он исчислял гусей на порции, и одной порции гуся ему было достаточно, чтобы насытиться. Однако на вчерашнем привале каждый нижний чин одолевал гуся, и Иван Бытин пришел к заключению, что немецкие гуси слишком легковесны. Мысли его подтверждались обильным наличием гусей, почему он и принял твердое решение немного потешиться над ними — постегать их кнутом.

Иван Бытин приказал Скаднику пустить коней вдоль долины, где паслось огромное гусиное стадо. Скадник понял своего властелина с полунамека, а подхлестываемые им кони покатили коляску по зеленеющей траве. Неповоротливые жиреющие гуси еле уносили свои тучные тела из-под колес, слегка всплескивая крыльями и скользя по луговине красными лапками. Иван Бытин стоял в кузове повозки, довольствуясь тем, что какой-нибудь неторопливый и самонадеянный гусак, получив удар кнута, невозмутимо вопрошал:

— Кого?

Иван Бытин стремился к совершению ратного подвига, не ожидая, что поведением глупой птицы он может оказаться посрамленным. Его кони неслись к главному стаду гусей, не ожидая ни сопротивления, ни обороны. Но величавый гусь с пепельными крыльями, вытянув стройную шею, наострил клюв: со злобным шипением он ошалело устремился вперед, навстречу вспотевшим коням. Кони фыркнули и внезапно, при полном сердечном трепете, остановились: кони повисли подбородками на поводах, подвязанных к концу дышла.

Иван Бытин при неожиданной остановке описал в воздухе полукольцо и бесповоротно выпал из кузова на лужайку. Величавый гусак, воспользовавшись случаем, ущипнул его за мягкое место. Посрамленный Иван Бытин оглядел луговое пространство и успокоился: кроме гусей, его падения никто не видел.

Воинский пыл, толкавший его на ратные подвиги, быстро остывал. Он приказал Скаднику выпрягать коней для ночлега. Он уснул в полночь, а виденный им сон вывел его вновь из обычного равновесия.

Иван Бытин видел во сне немецкий штык. Он был не похож на русский: он походил на нож, в то время как русский — на прямое шорное шило. Иван Бытин видел медную опояску, отделявшую рукоятку от лезвия. Иван Бытин дрожал, а немец, державший штык, курил огромную чугунную трубку. Он выбил трубку о лезвие штыка, но вместо пепла из ее жерла вылетела картечь. Пламя озарило пространство, а металлический кончик языка, покрасневший от нагрева, направился в сдавленную грудь Ивана Бытина.

— Мама! — воскликнул он от испуга и проснулся.

Было тихо, Иван Бытин дрожал, а в тишину ночи вкрапливались сухие звуки злобствующих пуль. Ивану Бытину стало жутко, он вышел из-под повозки и прижался спиною к одному из коней, топорщившему уши: конями также овладевал страх…

Павел Шатров и Илья Лыков являлись главными виновниками данного страха: будучи в секрете, они вызвали ложную тревогу, пробудив и Ивана Бытина, и всех нижних чинов двести двадцать шестого пехотного Землянского полка. В секрет они шли торной тропой, пересекавшей поле и уходившей в сумеречные тени надвигавшейся ночи. Над горизонтом гасли алые остатки зарева, потухавшие на тускневших клочках мохнатых