селение для расположения полка: прозрачные воды озера обеспечивали водопой, и озеро же охраняло правый, западный фланг полка от нечаянного нападения противника.

Вечером на берегу Бессауского озера нижние чины жгли костры — приготовляли пищу из добытой птицы. В походных кухнях приготовлялся кипяток, а у кудрявой березки, торчавшей на береговой складке залива, ефрейтор Ситников шутливо пытал рядового Олейникова, имеет ли последний понятие о запахе бездымного пороха.

Олейников нюхал пороховой дым на учебной стрельбе, широко раздувая ноздри, но почему порох назывался бездымным, он не постигал. Пули же, выбрасываемой из канала ствола давлением порохового дыма, Олейников явно страшился: она не имела собственного запаха, но бедствие человечеству приносила. Постепенно наступала ночь, свежая от близости леса, голубая от бледности луны.

— Я, друг-товарищ, люблю запах соленой воды: я — житель приволжских деревень! — воскликнул ефрейтор Ситников и стал разуваться.

Олейников никогда не видел ни Волги, ни приволжских деревень: сам он родился в деревне, расположенной на берегу реки Сейм, но никогда не продумал то обстоятельство, каким образом чужеземное наименование реки проникло к ним, на луговые низины курского чернозема. Олейников предпочитал твердый грунт, воды же он страшился. В жаркие летние дни он купался на мелководном месте только в том случае, если кто-либо стоял на отлогом берегу. А чтобы не оторваться от берега, он левой рукой держался за вихры осоки, правой же рукой плескал воду на свое худосочное тело. Если же летний зной одолевал его тогда, когда на берегу никого не было, тогда Олейников черпал воду из реки голенищем сапога и выливал ее себе на голову.

Ефрейтор Ситников давно уже купался в тихих водах Бессауского озера, и серебристые лучи бледной луны, отраженные поверхностью воды, были для него бархатной постелью. Ситников лежал на спине, а Олейников мог только любоваться и думать, почему и под ним не расступается эта зеркальная поверхность. Ситников повернулся и зашлепал ладонями по терпеливой поверхности. Олейников сжался от холода и осудил собственную слабость: его предки, крепкие телесами, не однажды бросались в прорубь после бани. Ситников вылез из воды, фыркая и отряхиваясь, он развернул грудь и захлопал ладонями по своим крутым бедрам.

— Вот я и освежился! — засвидетельствовал он и стал одеваться.

— Тебе удобно на войне: ты умеешь плавать! — вздохнул Олейников.

Ситников обрадовался, так как плавание, в самом деле, являлось почти что его постоянным ремеслом: не купался он только тогда, когда лютые морозы покрывали гладкую поверхность могущественной реки ледяною корой. Олейников вздохнул, позавидовав ефрейтору: верхом его личного мастерства являлась пахота, и он подумал, почему на войне можно плавать, но непозволительно упражняться в поле за плугом.

Они ушли в роту, расположенную в каком-то сарае, и Олейников долго не мог уснуть, думая о своем. Далекая курская родина лежала где-то за горизонтом, но из памяти она не выветрилась: сколько нищеты и сколь много природных благ! На белгородской вершине залегли меловые горы, и Олейников справедливо полагал, что мела хватило бы для того, чтобы выбелить все черные места обветшалого мира. Олейников уснул в полночь, сон его был сладок, ибо во сне он слышал запах щигровских яблок и в своих руках держал крупный, налитый густым соком бергамот.

Утром четырнадцатый пехотный олонецкий полк возобновил поход. Нижние чины разобрали ружья, становясь в шеренги. День был торжественен тишиною, а лучезарные радужные зайчики играли переливами на остриях штыков. Нижние чины поправляли походную амуницию, толкали друг друга, а утренний чай булькал в их наполненных желудках.

Полковник Марков выехал к полку на гнедой кобыле. Сидел он молодцевато.

— Здорово, молодцы!

Четыре тысячи глоток ответили на приветствие полковника единым возгласом. Полковник приложил руку к головному убору, и улыбка просочилась сквозь его рыжие пышные усы: полковник гордился тем, что он может повелевать.

— Вольно! — подал он команду, подхваченную всеми командирами рот.

Повторение команды полковника офицерами передавалось так, как принято на церемониалах, и удовлетворенный полковник натянул удила.

— Господа ротные командиры, к командиру полка! — распорядился полковой адъютант.

Слова адъютанта повторили все дежурные и фельдфебеля, а также и лесное эхо. Полковник пришпорил лошадь, сдерживая ее на поводах: он больше любил слушать слова команды, чем их лично отдавать. Лошадь под командиром гарцевала на месте, изгибая продолговатую шею в полукольцо, но вдруг она неожиданно навострила уши, и ноздри ее расширились.

Командир полка, в свою очередь, услышал залпы пушек и пригнулся к шее лошади: зловещее шипение, одолевая сопротивление воздуха, неслось оттуда, куда должен был следовать полк. Снаряды пронеслись над головами нижних чинов. Немецкая батарея открыла беглый огонь без предварительного нащупывания, и шесть снарядов, выпущенных один за другим, разорвались после долгого завывания. Полк стоял в недоуменном напряжении, а лошадь под командиром полка зажала зубами удила. Полковник Марков помахал в воздухе обнаженной шашкой.

Немецкая батарея повторила залп, люди шарахнулись в различные стороны, сметая на пути все, что им сопротивлялось. Обозы врывались в толпы бегущих, разъединяя и расстраивая колонны. Командир полка отпустил удила: лошадь поняла седока, и командир возглавил бегство полка в лес.

Немецкие пулеметчики допустили бегущих на расстояние выстрела и осыпали их градом пуль: пули пели протяжно и злобно, ибо созданы они вовсе не для приветствий. Сотни людей упали под пулями, живые же, взяв крутой поворот, побежали обратно. Свое губительное действие пулеметы направляли на фланг, и разрозненный полк стягивался к одному месту, откуда не было слышно стрельбы — к плоскому берегу озера. Нижние чины припадали к земле, но не могли проникнуть в ее чрево. Песок перемешивался с кровью, шрапнель поражала лежащих. Нигде не было видно немцев, губительные же их снаряды находили русских там, где они хотели укрыться.

— Мы, братцы, попали в мышеловку! — признался сам себе командир полка, сходя с лошади.

Гул орудий, разрыв снарядов заглушал его слова, и командир чувствовал, что по его щекам струились крупные слезы.

— Умрем, братцы, а не сдадимся, а? — вопрошал он, но слушала его только лошадь.

— Чего же ты стоишь, коняшка? — обратился он к лошади. — Ложись, дурашка, иначе тебя подстрелят.

Лошадь, не будучи тренированной, услышав полковника, к его удовольствию, повалилась на бок.

— Ага! Это приятно! Ты, оказывается, как солдат, повинуешься моему слову!

Он поудобнее расположился у лошади под брюхом, невзирая на смертоносный огонь, поражавший людей и пространство. Командир полка, согретый телом лошади, стал тих и молчалив; только при падении снарядов он привставал с земли, чтобы осенить себя крестным знаменем.

— Дорогу!

— Давай дорогу!

Подпрыгивая на козлах, кашевар шестнадцатой роты подгонял лошадь, впряженную в походную кухню, к озеру. Лошадь упиралась, но несколько нижних