на поверхности, но сам он не догадывался об этой силе. Полы его шинели исподнизу набухали, на поверхность же вода не проникала, так что тело его держалось на шинели и сапогах, как на специальных бычьих пузырях. Он старательно делал шаги, обходил утопавших и с серьезным видом кричал им:

— Не плывите, дурьи головы, идите пешком!

Впереди его, на незначительном расстоянии, упал в воду снаряд, поднявший лавину воды: десятки карпов вышли на поверхность и, опрокинувшись на спину, показывали свое белое брюшко.

— Не понимаю! — изумился он. — Рыба тоже плавает, а я по-прежнему иду!

Олейников ускорил мнимые шаги, заметив, что справа плывет форменная офицерская фуражка, козырьком вверх: он ясно слышал чужие вздохи и видел руки, потянувшиеся к фуражке. Фуражка исчезла под водою вместе с чужими руками, и тысячи пузырей возникли на ее месте.

— Караул! Погибаааююю! — прокричал он.

Его разум пробудился, чтобы познать на миг ужас и снова обезуметь от оного. Шинель поддерживала его по-прежнему, но через минуту под его ногами, действительно, оказалась твердая почва: то было дно, которое могло принести радость и временно обезумевшему.

— Иду! Иду! Пешком иду! — воскликнул Олейников.

Он шел по отмелям по направлению к берегу — узкому, но недалекому. Это был берег маленького островка, где в свое время могло отдыхать не только стадо гусей, но и уединенная парочка влюбленных. Островок находился от берега метрах в сорока, но немного в сторону, если переплывать озеро по прямой. Олейникову, однако, было безразлично: на островке он мог отдохнуть спокойно. Он сел на берегу, в кустарнике, снял брюки и исподники, чтобы просушить их на солнце. Шинель он подстелил под себя, чувствуя полную безопасность.

Опасность для Олейникова на самом деле давно миновала: на остров не прилетали немецкие снаряды, и канонада от него постепенно отдалялась. Артиллерийская стрельба продолжалась где-то вдалеке, огонь перенесен был в другое место, где немцы отбивались от русского шестьдесят четвертого пехотного полка, зашедшего во фланг немцам. Война перепутала все направления, тыл мог оказаться фронтом, и корпус Макензена, в составе частей ландвера и двух кадровых пехотных дивизий, почувствовал силу даже одного русского пехотного полка.

Четырнадцатый пехотный олонецкий полк был разбит и потоплен, но другие силы русских все же теребили немцев. Дороги оказались утерянными, планы спутанными, а фронты возникали там, где не было селений, которыми надо обладать. Но рядовой четырнадцатого пехотного олонецкого полка Олейников пока что обладал свободой на необитаемом островке, в сорока метрах от берега. Канонада смолкла давно, солнце свернуло с полдня, но разум к Олейникову возвратился гораздо раньше: он осознал все, что произошло, и ничто больше его не тяготило. Берег, правда, от островка был недалек, но Олейников понимал, что туда он самостоятельно не возвратится никогда. На островке не было деревьев, чтобы связать подходящий плот, да и сам по себе берег все же страшил его: там произошло все то, что на войне могло бы повториться сотни и тысячи раз, тогда как подобного повторения он всеми мерами старался бы избежать.

Он видел берег, усеянный трупами нижних чинов. Черные вороны поднимали головы, осторожно к чему-то прислушиваясь, прежде чем выклевать глаз и перепрыгнуть с трупа на труп. Ужас лежал где-то на материке, и маленький островок как временное обиталище стал мил сердцу Олейникова. Он долго не тяготился бы одиночеством, если бы аппетит не пробуждал голода. Голод со всей очевидностью стал терзать его, он вспомнил про утренний чай, выпитый без хлеба. Олейников пошарил в карманах шинели, там оказалась полная и безнадежная пустота. Он поднял брюки, просушивавшиеся на солнце, и, что-то обнаружив в кармане, окрылился надеждой: там лежало две горсти кукурузных зерен, снятых им на немецком поле с початок. Он извлек зерна и, постелив под них носовой платок, решил их высушить.

Неведомая радость наполнила его сердце, он забыл про голод, ибо разум его возбуждался: он радовался тому, что остановился на острове и до тех пор, пока не кончится война, ему не было надобности переправляться на берег, покинутый им из страха. У него возникла мысль освоить островок для обитаемости и произвести на его территории посев кукурузы. Он поднялся, чтобы осмотреть островок, и сделал несколько шагов к противоположной стороне.

Приятно пораженный, Олейников удивился и обрадовался: в тростнике сидел человек, одетый в китель, с полковничьими погонами на плечах.

— Ваше высокородие! — воскликнул Олейников, угадав своего командира полка.

В кустарнике на самом деле сидел полковник Марков, одолевший самостоятельно водное пространство до островка. Полковник в свое время видел, как погибло полковое знамя, утонувшее вместе с походной кухней: подпрапорщик Полиняев, вычерпывая воду из кухонного бака, неосторожно качнулся, и бак зачерпнул воды. Равновесие утерялось, и плавучий транспорт с полковым знаменем, со знаменосцем, кашеваром и лошадью затонул на значительной глубине. Когда полотнище полкового знамени погрузилось в воду окончательно, полковник облегченно вздохнул и прослезился: полк не покрыл позором своей прежней славы.

Полковник в дальнейшем наблюдал, как гибли нижние чины, но они не вызывали ни жалости, ни умиления: без знамени не бывает полка, и ничто бы другое нижних чинов не объединило. Полковник погрузился в свои думы, когда прекратилась канонада. Он был без оружия и без штанов, но не чувствовал стыдливости, пока не услышал солдатского оклика.

Нижний чин, стоявший перед ним, также не имел полностью форменного обмундирования, однако на его погонах была цифра, известная полковнику.

— Кто ты такой? — спросил полковник Олейникова.

— Рядовой восьмой роты четырнадцатого пехотного олонецкого полка Дмитрий Олейников, ваше скородие! — ответил последний.

— Ты знаешь, кто я?

— Так точно, вашскородие, вы командир нашего четырнадцатого пехотного олонецкого полка, ваше скородие полковник Марков!

— Ты, братец, тоже без шаровар! — заметил с отчаянием полковник.

— Никак нет, ваше скородие, мои шаровары просушиваются там, на берегу! — похвастался Олейников.

Полковник молчаливо поник головой в знак того, что там, на берегу, не только его полковничьи брюки, но и все богатое имущество вверенного ему полка: там не только половина обоза, но и денежный ящик с полными кредитными ассигнованиями для удовлетворения полковых нужд. Олейников почувствовал, что полковник омрачен, но не понимал, сожалеет ли он о потере полкового богатства или же удручен тем, что он, нижний чин, на необитаемом островке одет неприглядно.

— Ваше скородие! — робко произнес. Олейников, — Мои шаровары не на том берегу, а тут, на островке.

— Тут?

— Так что тут, ваше скородие, на той стороне берега, на островке. Я могу показать вашему скородию, где лежат мои шаровары.

Полковник встал, вышел из тальника, и только тогда Олейников увидел, что на самом полковнике не было шаровар.