мысль, что немцы, отступая, могут сосредоточиться для удара на фланге его армии: это было для них необходимо даже в том случае, если главные силы они отводят за нижнее течение Вислы. Начальник штаба армии, генерал-майор Постовский, возражал командующему: он утверждал, что у немцев полное стремление к бегству, а не к сосредоточению.

Постовский удивился, что командующий, находящийся всецело под его влиянием, проявил неожиданное упорство: у Самсонова пробудился административный пыл, оставшийся еще от его ташкентского генерал-губернаторства.

Случайно проявленная Самсоновым воля, однако, была подавлена начальником штаба, и он подписал новый приказ о продвижении вперед тринадцатого и пятнадцатого армейских корпусов. В деле ведения войны каждый ошибочный шаг способствует победе противника, но не каждый противник может воспользоваться ошибкой противоположной стороны.

Людендорф был суетлив, но мало сообразителен: трещина между русскими армейскими корпусами образовалась давно, а два корпуса — тринадцатый и пятнадцатый — в полдень двадцать шестого августа стали продвигаться вперед, увеличивая ее.

Подписав приказ о наступлении тринадцатого и пятнадцатого армейских корпусов, Самсонов вышел просвежиться и зашел в разведывательное отделение штаба. Самсонов и преклонялся перед деятельностью названного учреждения, и несколько его страшился: начальник разведывательного отделения, правда, подчинялся непосредственно командующему, однако он, кроме формального подчинения, имел обособленную самостоятельность.

Шел Самсонов без адъютанта, но рослый унтер-офицер жандармских полевых войск узнал его и услужливо открыл ему двери.

— Мне бы, голубчик, полковника Терехова.

— Пожалуйте сюда, ваше высокопревосходительство, — пригласил генерала дежурный штабс-капитан, распахнув двери кабинета начальника.

Самсонов, переступив порог, от изумления откинул назад голову: за столом сидел в штатском еврей с клинообразной бородкой, с широким лбом, продолженным глубокой лысиной. Цилиндр, перчатки и трость лежали на столе, а тонкие пальцы еврея скользили по листам деловых бумаг.

— Ваше высокопревосходительство! — воскликнул еврей и исчез вместе с цилиндром, тростью и перчатками.

Бесследное исчезновение еврея являлось для генерала несомненным: он отчетливо слышал его возглас. Самсонов попятился к выходу, но неожиданно для него в правой стене приподнялся краешек персидского ковра, и из-за полога вышел полковник Терехов в полной форме.

— Я задержал вас, ваше высокопревосходительство. Извините, я переодевался.

— Вы переодевались, полковник?

— Долг службы, ваше высокопревосходительство!

Самсонов осмотрел дверь, задрапированную коврами, и покачал головой. Его поразило, как просто достигается столь высокое искусство: выхода в стене нельзя было приметить.

— Часто вы, полковник, переодеваетесь?

— Когда как, ваше высокопревосходительство! Если для выхода на народ, то раз десять в день, если не выхожу из кабинета — тогда четыре раза.

— Зачем же, полковник, переодеваться в кабинете?

— Чтобы не отвыкнуть, ваше высокопревосходительство!

— Я хотел бы информироваться, полковник, — после некоторого молчания сказал Самсонов.

— Обязан вашему высокопревосходительству! — воскликнул полковник. — Прикажете внешнее или же тыловое?

— И то и другое, полковник!

Начальник разведывательного отделения повернул ключ в правом ящике письменного стола и извлек оттуда секретные документы: тут были записные книжки немецких офицеров, фотографические снимки с топографических карт, образцы револьверных и ружейных пуль, а равным образом и небольшой портрет, исполненный акварелью, генерала от инфантерии Гинденбурга. Сведения, почерпнутые из неведомых источников, были скудны, и в предстоящих операциях по ним не представлялось возможным ориентироваться. Тыловые сводки оказались еще скуднее: казнокрадства пока что разведывательное отделение не приметило, а нижние чины, не участвовавшие еще в боях, неприличными словами начальствующих лиц не обзывали.

Удовлетворенный Самсонов собирался уходить, но вошедший штабс-капитан доложил полковнику Терехову, что один из агентов доставил в отделение немецкого шпиона. Командующий заинтересовался подозрительной личностью и остался в кабинете. Штабс-капитан пропустил шпиона, сопровождаемого агентом, и командующий армией подпрыгнул от изумления: шпион походил на того еврея, которого видел генерал, входя в кабинет. Правда, у шпиона не было ни трости, ни перчаток, но поношенный цилиндр еврей держал в дрожащей руке. Генерал догадался, что копировал еврея полковник Терехов издалека. Подозреваемый в шпионаже продолжал дрожать, цилиндр выскользнул из его рук, но он от испуга того не заметил.

— Капитан Маркин, спросите у него по-немецки, кто он, — приказал полковник штабс-капитану.

Штабс-капитан исполнил приказание, спросив у еврея, какого он вероисповедания, и если иудейского, то от колена ли Вениаминова исходит его родовая линия. Мнимый шпион ответил по-еврейски, но штабс-капитан не понял его настолько, чтобы передать перевод.

— Ага! — многозначительно улыбнулся полковник. — Ты, еврей, оказывается, понимаешь немецкий язык?

— Ниц не разумею, коханый пане! — ответил еврей, полагая, что вопрос полковника на русском языке относится к нему, хотя русского языка он в действительности как будто не понимал.

— Тогда, капитан Маркин, задайте ему вопрос по-русски: шпион из евреев должен знать все существующие в мире языки.

— Возможно, господин полковник, — согласился штабс-капитан. — Скажи, еврей, почему в страстную седмицу четверг называется чистым?

— Ниц не разумею, пане коханый…

Старый еврей заплакал, глядя на генерала, будто бы от него одного ожидал утешения: еврей ничего не понимал, но недоброе предчувствовал.

— Подскажи ты ему, Симончук! — кивнул полковник агенту.

— Он, ваше скородие, сам знает, почему четверг чистый: так что я застал его в доме, когда он подмывал себе непристойное место!

Самсонов отвернулся: он не одобрил грубости Симончука, но полковник и штабс-капитан громко рассмеялись.

— Впрочем, скажи, Симончук, в чем выразилась шпионская деятельность этого еврея?

— Так что, ваше скородие, он ходил по улице с толстой книжкой в руках и шептал что-то губами.

Самсонов возвратился в штаб, где торжествовал его генералитет: части тринадцатого армейского корпуса без боя подошли к предместьям Алленштейна. Пестовский улыбался сдержанно, только углами губ. В штабе армии никто еще не знал, что корпус Благовещенского отскочил до Ортельсбурга, оставив правый фланг тринадцатого армейского корпуса совершенно оголенным.

— Завтрашнее утро, Александр Васильевич, принесет нам новую победу! — утвердительно заключил Постовский.

— Вы полагаете? — обрадовался Самсонов.

Начальник штаба недоуменно пожал плечами.

Утро двадцать седьмого августа, действительно, принесло генералитету штаба Второй армии некоторое утешение: в четыре часа утра Алленштейн был занят русскими частями окончательно.

Утром двадцать седьмого августа немецкое главное командование восточным фронтом пробудилось раньше, чем русский генералитет. Заторопившийся Гинденбург за общим завтраком высморкался в салфетку, приняв ее за носовой платок. В четыре часа утра генералы получили сообщение, что части первого армейского корпуса заняли селение Усдау. Генералы ликовали, чему поддался даже мрачный и самоуверенный Макс Гофман.

По мнению Людендорфа, прорыв в Усдау решал в предстоящем сражении многое, если не все. От селения Усдау на запад шло шоссейное полотно до Нейденбурга, а с занятием последнего тактическое окружение тринадцатого и пятнадцатого русских армейских корпусов можно было бы считать законченным: пятнадцатый армейский корпус не имел иного пути отступления, как только по прямому пути — Гогенштейн — Нейденбург, линия же отступления тринадцатого армейского корпуса — Алленштейн — Ортельсбург