Кэт. Ян пытался ладонями захватить воздух, нажимал на клавиши невидимого инструмента, чтобы хотя бы кончиками пальцев запомнить мелодию.

Он бодрствовал в полубреду, но даже в таком состоянии боялся засыпать. Переход в сон был сродни прыжку в черноту, во время которого возникало тошнотворное ощущение свободного падения и гадкий, горьковатый привкус во рту.

Но однажды после падения стало светло. Сквозь опущенные ресницы Ян наблюдал, как мухи ползают по тусклому оконному стеклу, нижняя половина которого была закрыта серыми, с вкраплением дыр, занавесками. На подоконнике в крохотном блюдце с отколотым боком стоял огарок свечи. Наверное, той самой, что привела его сюда.

Ян медленно повернул голову. Часть комнаты, в которой он находился, отгораживало ветхое покрывало, перекинутое через натянутую веревку. В углу висела икона. Бревенчатые стены украшали выцветшие черно-белые портреты.

Под весом его тела прогибались пружины металлической кровати – так сильно, что Ян скорее полусидел, чем лежал. Странно, но пока он совсем не чувствовал боли.

Один глаз видел хорошо, со вторым что-то было не так.

Скула зудела. Ян дотронулся до нее, пальцы нащупали шершавый рубец, покрытый коростой.

Пошевелил руками, ногами – заскрипели кроватные пружины. Попытался привстать – и только тогда в ребрах заныло. Но легко, не так, словно их отламывают от позвоночника. Заглянул под одеяло: у него на груди лежала грязная, влажная, до тошноты воняющая тряпка. Приподнял двумя пальцами за край – и опустил. В тех местах, где болели ребра, на коже выступали большие, с куриное яйцо, бурые пятна.

Бабка отвела покрывало рукой и подошла к Яну. Она по-прежнему была во всем черном, только теперь к одежде добавился засаленный тулуп. На ногах – что-то вроде валенок. В августе.

Старушка оказалась низенькой, сухонькой, совсем старенькой и теперь напоминала не ангела Смерти, а чью-то прабабку, застрявшую в заброшенной деревне.

– Здрасьте, – он закашлялся, машинально приложил руку к груди, но боль едва ли почувствовал. – Меня Ян зовут. А вас?

Бабка молча сменила ему одну вонючую тряпку на другую. Ян попытался встать – старуха надавила ему на плечи и что-то промычала.

– Ясно. Вставать нельзя, – он пошевелил головой, пытаясь устроиться получше. Высокая и теплая подушка – теперь это было неудобно и неприятно. Похоже, он выздоравливал. – Долго я здесь?

Старуха промычала в ответ.

– Может, у вас ручка есть и листок какой?

Старуха что-то показывала пальцами, но на языке жестов Ян не понимал ни слова.

Не те языки учил.

Усмехнулся про себя.

Бабка указала пальцем на свой открытый рот. И хотя это могло обозначать все что угодно, Ян спросил то, чего жаждал больше всего:

– Есть? Хочу ли я есть?

Старуха кивнула.

Ян откинулся на подушки.

– Да. Я хочу есть.

Бабка поковыляла за «стенку». Принесла суп с распухшими макаронами и толстыми, с палец, кусками картошки. На краю тарелки, впитывая жидкость с островками жира, лежал ломоть хлеба. Бабка принялась кормить Яна с ложки, мычанием пресекая попытки есть самостоятельно. Пальцами землистого цвета она отрывала куски хлеба и клала ему в рот. И Яну казалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел.

Жирная струйка стекла по подбородку, он вытер бороду запястьем. Потом, ошарашенный, провел ладонью от уха до уха. Щетина была густой и жесткой. Он и не помнил, сколько требовалось времени, чтобы отрастить такую.

– Можно зеркало? – попросил он после завтрака.

Бабка снова скрылась за покрывалом и вернулась с круглым зеркальцем, мутным от пыли и грязи. На ходу протерла его подолом черного фартука.

Стараясь не обращать внимания на волнение, крутившее живот, Ян взглянул на свое отражение. Так он и думал: кривой бордовый шрам пересекал лицо от щеки до виска, цепляя уголок глаза, который теперь чуть косил вниз.

Урод.

Отвернулся. Бабка, мыча и покачивая головой, убрала зеркальце.

Этой ночью Ян долго не мог заснуть. Дотянулся до подоконника и спичкой зажег огарок. Пламя отражалось от стекол двойных рам, не убранных на лето, и казалось, что там, за окном, кто-то тоже жжет свечу.

* * *

Дорога из церкви домой заняла четыре часа. Катя добиралась то на попутке, то пешком. Пришла без сил. Открыла дверь и первым же делом отметила: Яна нет. Рухнула на кровать и лежала в забытьи, пока в приоткрытое окно не стал просачиваться прохладный воздух. Приняла душ и поехала в казино.

Отстояла смену как робот. Потом впервые согласилась пойти в бар вместе с другими дилерами. Танцевала и танцевала, выпивая одну бутылку пива за другой. Все мельтешило перед глазами, оглушало, слепило – и не останавливалось, не смолкало. Силы закончились внезапно, словно села батарейка. Катя заснула прямо возле столика, на диванчике. Открыла глаза, когда ее растормошил знакомый дилер.

Вышла на улицу. Солнце уже подползало к верхушкам домов. Светило радостно и ласково, словно подлизывалось. Безоблачное небо прорезал белый крест самолетных следов. Толкая перед собой радугу, высвеченную в мельчайших каплях, ползла поливальная машина.

Попросила закурить у случайного прохожего.

Сидя на ступеньках, долго выкуривала сигарету.

Потом заехала домой, привела себя в порядок и пошла в милицейский участок.

Она собиралась уговаривать, умолять, угрожать – лишь бы у нее приняли заявление. Но, оказалось, заявить об исчезновении мог любой человек, а не только родственник.

* * *

Через день бабка разрешила Яну вставать с кровати, но не прекратила поить отварами: то по чайной ложке, то по кружке – в основном, горечь на разные лады. Мазала шрам какой-то зеленой жижей. Еще через день Ян надел свою одежду, выстиранную, кое-где нехитро заштопанную, и прошелся до конца деревушки, в которой насчитал два десятка домов. Бабкина хата оставалась единственной жилой.

Электричества не было. Газа, канализации. Телефона. Бритвы.

Старуха, имени которой он так и не узнал, варила еду в печи. Хранила в погребе. Ту, что в стеклянных банках, опускала на веревке в колодец. Несмотря на возраст, она была расторопной и шустрой, разве что при ходьбе хромала.

Через два дня Ян почувствовал себя вполне здоровым, только при резких движениях ныло в груди. С этого времени у него появились обязанности. Собирал яблоки, срывал какую-то траву с желтыми цветами, складывал в букеты и подвязывал под крышей сарая для просушки. Мыл пол. Стоя на коленях, вырывал сорняки, из-за которых не было видно картофельной ботвы. И за все это время ни он, ни старуха не сказали друг другу ни слова. Молчание, наверное, тоже было целебным. Спокойнее, тише становилось на душе.

Через четыре дня Ян проснулся на рассвете от мерного гула мужского голоса. Некоторое время лежал неподвижно, вслушивался.