– Девочка Даша на самом деле приходится Татьяне родной сестрой, – сказала Ада мягко, но твердо. – Это понятно, лично у меня сомнений в этом нет. Непонятно пока другое – зачем понадобилась эта путаница?

У меня закружилась голова. Я ничего не понимала!

– Откуда вы знаете?! – снова сказала Татьяна. Но свой вопрос она повторила гораздо тише и с низко опущенной головой.

– Скажи сначала – я права?

– Да…

– Что и требовалось доказать, – хмыкнула Ада. – А что же до других доказательств, девочки, то извольте: я изложу их вам за пару-тройку минут! Зоя Яковлевна! Вы хорошо помните вчерашнюю ночь? Вернее, ту часть вчерашней ночи, с которой вся эта история началась для нас? – сделав пару затяжек, обратилась ко мне Ада.

– Да, конечно, – пробормотала я. – Ведь это было только вчера… Моим жильцам подкинули ребенка…

– А помните, вы рассказывали мне, как ловко этот ваш Петр Петрович угадал пол подкидыша? Его подруга еще спросила у него, почему он считает, что младенец в ползунках – именно мальчик, а мужчина ответил: потому, что ползунки были голубыми! Действительно, ведь существует добрая традиция наряжать мальчиков в голубое, а девочек – в розовое, это всем известно. Но тогда, подумала я сразу, как только вы мне об этом рассказали (и надо заметить, что кроме меня, никто на это внимания не обратил!), но тогда почему же подкинутый младенец был завернут в розовое одеяло? Розовое! Для мальчика этот цвет никак не подходил. А кроме того, в отличие от всех других вещей ребенка (на некоторых даже сохранились магазинные ярлычки!) это одеяльце было далеко не новым. Конечно, это могло ничего не значить, и после некоторого раздумья я именно так и решила. На тот момент мое внимание привлек совершенно другой предмет, наличие которого в свертке с трехмесячным младенцем показалось мне гораздо более необъяснимым. Я говорю о маленьком пластмассовом утенке.

– С обгрызенным клювом? – вспомнила я.

– Да-да. Именно. Все дело именно в этом клюве!

– Но при чем тут… – вмешался Сашка. – Обыкновенная детская игрушка… Младенцы всегда тащат в рот все, что ни попадя!

– Верно! – согласилась Ада. – Но! Трехмесячный мальчик действительно мог играть с этим утенком, мог пытаться засунуть его себе в рот – но он не мог обгрызть ему клюв!

– Да почему?!

– Да потому, что в три месяца у ребенка еще нет зубов, Саша! Они начинают резаться позже, гораздо позже – месяцев в шесть! Ясно? Вот и мне стало ясно, что где-то существует еще один ребенок, тоже не очень большой – иначе он бы уже играл в другие игры, – но и не слишком маленький, иначе его зубки не потрудились бы над клювом утенка с такой основательностью. Ребенок должен быть старше полугода и, если снова принять во внимание розовое одеяльце, – скорее всего, речь идет о девочке, маленькой девочке…

Это была моя первая догадка.

Вторая пришла совсем скоро. В доме малютки нам рассказали, что Серафима, умоляя санитарку дома малютки отдать ей мальчишку, аргументировала свою просьбу так: «Это первый мой внук, войдите в положение!» Разве это не странно? «Первый внук» – почему первый? Строго говоря – второй! Ведь Симе не могло не быть известно, что у старшей дочери, Татьяны, тоже есть ребенок. Эта закавыка не давала мне покоя.

В третий раз я вернулась к этим раздумьям, выслушивая рассказ Людмилы, большой Симиной подружки. Помните, – снова обратилась ко мне Ада, – как Люся описала последний Серафимин визит? Тот, во время которого она упомянула о якобы выданной ей на работе путевке в санаторий? «Посидела минуточек десять всего, повздыхала, встала – тяжело так встала – и пошла… Как будто расстроилась. Я ей еще повторила – отдохни ты, Симка, вон, круги у тебя какие под глазами, и лицо… Усталое очень, даже как будто припухшее», – сказала Люся. Удивительная метаморфоза! Ведь та же Людмила десятью минутами раньше говорила нам, что, несмотря на одолевшую Симу некоторую полноту, эта женщина никогда не отличалась неповоротливостью: «Поет, хохочет, по двору только бегом двигалась!» – говорила Люся… Почему же такие изменения? Что произошло? И тут я вспомнила, что Сима всегда тяжело переносила очередную беременность. Уж не в ней ли было дело?

И третье озарение, последнее, на этот раз оно связано непосредственно с тобою, Таня.

– Со мной? – Таня впервые осмелилась коротко глянуть на Аду. И снова опустила глаза.

– Да. Ведь ты сама чуть было не проговорилась мне. Помнишь?

Девушка нервно затеребила косу. Ада подождала с минуту – но Татьяна молчала.

– Хорошо. Я скажу сама. Итак, ты сама обмолвилась мне, Таня, проговорилась о своей тайне, почти выдала ее в припадке слез, которые, как я догадываюсь, всегда у тебя где-то очень близко. В конце нашего разговора, когда ты разрыдалась и закричала, что твоего мужа убили его первая жена и дочь…

– Я вспомнила… Таня сказала… сказала… вот: «Они убили Глеба и хотели… хотели… погубить… его сы… сызнова!»

– Да, Зоя Яковлевна, именно эта необычная фраза насторожила меня настолько, что я даже переспросила у тебя, Танюша, что именно ты имела в виду. Что это значит – «Убили его и хотели убить сызнова»? Нелепица, и больше ничего. Не говоря уже и о самом этом словечке – «сызнова» – достаточно редком в устах молодой девушки для того, чтобы не резать слух… Но ты – и надо признаться, довольно ловко – увела разговор в сторону, и я потом чуть ли не час потратила, пытаясь разгадать эту загадку. И я ее решила!

«Они убили Глеба и хотели погубить его сына!» – вот какая фраза почти что вырвалась у тебя на самом деле. Ты сумела спохватиться только в последнюю минуту. Но потом, когда я – уж прости, по своим каналам – узнала, что ни в какой санаторий Симу на самом деле никто не отправлял, а брала она отпуск за свой счет, и брала его в апреле, то есть девять месяцев назад, и после этого отпуска вернулась «постройневшей и похорошевшей» – мне оставалось сопоставить последнее. Девочке, которую все считали твоей дочерью, на вид было как раз месяцев девять. И когда ты вынесла ее показать нам в тот первый день нашего знакомства – Дашенька сидела на твоих руках в голубеньком одеяле…

– Ну так как, Таня? – спросила Ада, выдержав долгую, очень долгую паузу. – Мои рассуждения кажутся очень логичными – ты так не считаешь?

Таня так и не подняла на нас глаза. Во время Адиного монолога она расплела, а сейчас заплетала косу – так тщательно и сосредоточенно, словно собиралась на какое-то очень важное и крайне официальное мероприятие. Она заплела косу, распушила конец и только после этого взглянула на нас. Щеки ее пылали.

– Вы не поймете, – сказала она твердо. – И, помолчав, повторила снова: – Вы не поймете… Вы ничего не поймете, потому что не знаете – как я любила его и как боялась потерять… Я так боялась его потерять!

Это всегда было связано с той, другой семьей. Он чувствовал огромную вину перед своей первой женой, вину, и – «признательность ей за все, за все!». С этим я еще могла бы смириться, хотя и ненавидела ее всем своим существом… Но Лара и Валерик! Лара и Валерик! – перед ними я была бессильна. Это были его дети, его «плоть и кровь», его «земной след» – почему-то для объяснений своей привязанности к ним мой муж выбирал самые банальные выражения. Пусть бы слова оставались избитыми, бог с ними! Но сила, власть, та недоступная мне власть, которой обладали его родные дети, – с ней я не могла бороться. Ее мне было не одолеть…