– Мы все устроим, девочка моя, все устроим, обо всем договоримся…

Она действительно все устроила, со всеми договорилась сама. Мне не пришлось заботиться почти ни о чем. Да мне и не хотелось думать о чем-либо еще – кроме того вечера, когда я сказала мужу о том, что «жду ребенка».

Муж мой молчал, он так долго молчал, что я испугалась, а потом поднял на меня глаза, и я утонула в них – столько в этих глазах было любви, той самой, безграничной, всеобъемлющей любви, которую я так боялась когда-нибудь потерять! Ничего в жизни мне не хотелось так сильно, как всю оставшуюся жизнь таять в этих глазах, растворяться в них без остатка!

Ради этого я готова была вынести все, правда – все! – но мне вовсе и не пришлось выносить слишком много… Мама все сделала сама, обо всем договорилась…

Когда подошел «седьмой месяц», я уехала в деревню, где мы сняли дом – не могла же я носить дома накладной живот! Мужу моему мы сказали, что меня кладут в клинику на сохранение, в очень дорогую загородную клинику, с особым режимом, в которой запрещено навещать пациентов – он так хотел, так рвался узнать, в какую именно, говорил, что будет наведываться каждый день, сулил завалить цветами и фруктами всю палату. Но мама, и в ее голосе впервые как будто звякнуло железо, сказала:

– Девочке нужен покой, Глеб. Ей нужно успокоиться, собраться с мыслями, подготовить себя к великому событию, которое с ней произойдет. – Вы мужчина, вам не понять, предоставьте мне действовать самой. На время беременность вашей жены перестает быть вашим делом. Считайте, что вас отстранили.

Мамин авторитет был непоколебим – и муж отступился, пробормотав что-то о том, что капризы беременных женщин – единственное, с чем нужно слепо считаться. Мы не виделись два месяца. Все эти два месяца он писал мне. Письма переправляли с оказией – это были чудные письма! Перед тем как вскрыть их, я подолгу держала конверты в руках. И старалась уловить еле слышный запах его одеколона, почувствовать тепло его рук… А потом я читала, каждое из этих писем я читала по часу, два, три – и зарывалась лицом в шуршащие листки, и замирала так, замирала надолго.

Хозяева дома, в котором я жила, почти не беспокоили меня – они жили где-то совсем далеко, на другом конце этой деревни. Два полных месяца я была предоставлена самой себе. А в конце этого срока ко мне приехала мама, она очень плохо выглядела – сказалось волнение за меня, за ребенка, за весь этот наш безумный замысел… Но она смеялась и приободряла меня, с юмором рассказывала о том, на какие хитрости все это время приходилось ей пускаться, чтобы окружающие ничего не заподозрили. Я смотрела на нее и думала, что моя маленькая храбрая мама и вправду почти ничем не напоминает женщину на последнем сроке беременности – да, ее стан округлился, но за последние годы от частых родов мама вообще заметно раздалась. «Колобок-колобок» – так звали ее дворовые мальчишки.

Мама рожала в обычном деревенском роддоме, не скажу, что совсем в жутких условиях, но все-таки это было совершенно некомфортное место, там все время что-то пропадало – то свет, то вода, и эти страшные инструменты, которые с грохотом сваливались в окровавленные тазы, обшарпанные кушетки с пугающе черными треугольниками печатей на серых от бесконечного застирывания простынях…

Мама родила девочку, и мы решили, что ее будут звать Дашей.

– Я записала ее на твою фамилию – все удалось уладить даже быстрее, чем я думала, – сказала она, очень довольная. – Телефонограмму Глебу я дала, счастливый отец на седьмом небе, не сомневайся. Теперь подождем с недельку, и ты можешь возвращаться домой. Все знают, что у моей дочери был «тяжелейший токсикоз», что ты целых два месяца лежала на сохранении и рожала тяжело – никто не удивится, что теперь у тебя нет молока…

Говоря это, она одновременно разворачивала на столе нашу новорожденную. Я с трепетом смотрела на маленькую сморщенную девочку с прилипшими к лысой головке темными волосинками и говорила себе: «Это моя дочь, теперь у меня есть дочь» – и с ужасом чувствовала, как вместо умиления и любви к горлу подкатывает дурнота. Не веря себе, я отвела глаза, снова посмотрела на розовое тельце – да-да, все верно, меня тошнило!

Сначала я подумала, что меня мутит от одного вида ребенка, который с этого дня должен будет считаться моим, – и краска бросилась мне в лицо. Бог мой, неужели все это, все эти предосторожности, все эти долгие дни и ночи, когда я просыпалась от липкого страха – «а вдруг все откроется?» – неужели все это напрасно? Неужели я никогда не найду в себе сил назвать ее своей доч…

Меня вырвало так внезапно и обильно, что я даже не успела выбежать из комнаты! От отчаяния и стыда, который бил меня, колотил, в крупной дрожи сотрясая все мое тело, я ринулась из дома – ударяясь о мебель, сшибая стулья, какое-то пустое ведро звякнуло и покатилось, этот звук разорвался в моей голове лопнувшей струной. На крыльце меня снова вытошнило, меня рвало и рвало, просто выворачивало наизнанку, я цеплялась за перила ватными руками и совершенно ясно чувствовала, что умираю.

Сознание вернулось не скоро – через два или три часа. Когда это случилось, я снова, совсем как в тот памятный день, увидела себя лежащей на кровати – только кровать теперь была другая, со скрипучей панцирной сеткой и душной периной. И снова мама стояла передо мной на коленях, снова перебирала мои волосы маленькой своей рукой, и снова ее тихий голос журчал надо мной, только на этот раз он не успокаивал меня, а тревожил. Я не сразу поняла, почему.

– Что же мы с тобой наделали, девочка ты моя бедная… Как же это мы недосмотрели…

– О чем ты, мама?

Она поняла, что я очнулась – и склонилась надо мной, как над раненым птенцом, и в глазах ее было безмерное, глубокое чувство вины:

– Таня! Скажи мне – это у тебя давно?

– Что? Что «это»?

– Тебя тошнит…

– Прости меня, пожалуйста. Это в первый раз. Я сама не поняла, что со мной случилось. Прости меня.

– Послушай меня, Таня… Тебя тошнит. Ты падаешь в обморок. Ты похудела, у тебя тени под глазами… И грудь…

– Что грудь?

– Она налилась, девочка моя. Я заметила это только сейчас, когда ты была в обмороке – я умывала тебя и заметила. Ты беременна, Танюша.

– Что?!!

Я рывком села на кровати, чуть было снова не потеряв равновесие, – перед глазами поплыли цветные вязкие круги, нужно было долго мотать головой, чтобы избавиться от них, от этого движения меня снова замутило, пришлось лечь. Я легла и нащупала на одеяле горячую мамину руку – моя была холодная и в поту:

– Мама! Но этого же не может быть!

– Разве? Подумай, дочка, хорошо подумай.

И я подумала. За два с лишним месяца, что я нахожусь здесь, в этом доме, событие, которое принято называть женской неприятностью, случилось со мной лишь однажды – но я не придала этому значения, мой «цикл» никогда не отличался регулярностью. А в то время, пока я имитировала беременность дома, мы с мужем вовсе не избегали супружеских ласк – то есть он хотел было «поберечь» меня, но я уверила, что ничего страшного не случится, а муж мой никогда, никогда не мог устоять, если я дотрагивалась до него в постели…