Томас Дж. Фейбер и Майкл И. Фейбер, штат Пенсильвания, арестованы за девять месяцев до убийства Лори Коули и отбыли тридцать дней наказания за преступления, связанные с наркотиками. Ссылка, сопровождающая фотографии, не работает.

Я ищу имена обоих сыновей Фейбера вместе с именем Лори. Если полиция проверяла семью Фейбер, кто-нибудь из «кибердетективов» давно бы об этом пронюхал. Создали бы целый форум, посвященный разбору прошлого Томми и Майка Фейберов и возможной роли, которую они сыграли в убийстве Лори.

Но ничего не всплывает, даже когда я напрямую просматриваю архивы форума. Я пробую зайти на «Кибердетективов», «Наблюдателей за преступлениями», «Справедливость Стоуксу» и еще один сайт, где просто обсуждают дело «монстра», но потом у меня заканчиваются идеи.

В день после убийства Лори появлялось несколько зацепок о человеке, который жил в нескольких кварталах от Гринвудов. Некоторые люди видели, как он в то утро ездил из одного конца улицы в другой, как будто осматривал дома. Полицейские сняли с него подозрения после того, как поговорили с ним и выяснили, что он искал сбежавшую кошку.

Но форумы все равно забиты сообщениями о том, что полиции надо было допросить его еще раз. Кто-то узнал его имя, а также выяснил информацию о том, что он был поставлен на учет как насильник: на первом курсе колледжа его поймали на заднем сиденье с подружкой-старшеклассницей.

Какие-то сыщики заявляли, что его следовало бы добавить в список подозреваемых. Они нашли номер фирмы, в которой он работал, и запостили его на сайте.

Мужчина потерял работу и в результате уехал из Фейетта.

Так что, если полицейские и допрашивали сыновей Фейбера на предмет их отношений с Лори Коули, у них получилось сделать это так, чтобы никто не узнал.

Я стираю историю поиска и выключаю компьютер. Полагаю, пора перестать вести себя как сволочь и позвонить бабушке.

Тем более что надо кое-что у нее спросить.

Я поднимаюсь наверх, потому что от кондиционера на первом этаже у меня волосы на руках встают дыбом, и по дороге набираю домашний номер бабушкиной квартиры. Она берет трубку на последнем гудке перед тем, как должен включиться автоответчик. Она дышит с присвистом, как будто была на улице, может быть, в саду, и ей пришлось бежать, чтобы успеть к телефону.

Мне стыдно, потому что раньше бабушка редко брала трубку, а перезванивала людям только через несколько дней. Но когда я перешла в восьмой класс, у меня начался период страха за ее жизнь. Я все время думала, что она умерла, все было очень серьезно.

Если я приходила домой из школы, а бабушки не было дома, я сходила с ума и названивала ей на мобильный по тысяче раз, хотя было ясно, что он либо разряжен, либо брошен на кухне, в ящике с хламом. Я стучала в каждую дверь комплекса и спрашивала, не видел ли ее кто-нибудь, включала кабельный канал новостей и ждала, не появится ли информация об ужасных авариях.

Как-то раз она пришла со стороны квартала, улыбаясь, с карманами, полными гладких белых камешков с залива. Она решила прогуляться, хотя до этого ни разу не выходила на прогулку за те годы, что я с ней прожила.

Я кричала на нее: «Зачем тебе вообще тогда этот гребаный мобильник?».

Через несколько месяцев после того случая она повела меня к детскому психологу: я продолжала хандрить, и она забеспокоилась. Неофициальный диагноз – тревожно-ненадежная привязанность со слабо выраженными депрессивными наклонностями. Мне прописали пять миллиграммов «лексапро». «Не хватит, чтобы вырубить даже терьера», – шептала бабушка по телефону подруге Джун из Олбани.

– Молодец, что перезвонила, – ворчит бабушка, но я знаю, что на самом деле она не сильно сердится.

– Привет, – отвечаю я.

– Тут без тебя тихо, – говорит она, по-видимому, в шутку, потому что я даже пукаю тихо.

– Чем занимаешься? – спрашиваю я.

– Да так, ничем. Превращаюсь в одну из тех старушек, что каждый день ожидают почту. – Бабушка замолкает. – Я думала, тебе не терпится вернуться домой.

– Так и есть. – Я делаю паузу. – Можно тебя кое о чем спросить?

– Конечно.

Я сажусь на кровать и подтягиваю к себе ноги, чтобы усесться по-турецки.

– От мамы было что-нибудь слышно?

В трубке какое-то время слышится только ее прерывистое дыхание.

– Ты же знаешь, я бы тебе сказала, если бы такое случилось. Мы с Нетти разные, но я не стала бы прятать тебя от мамы.

Я киваю, хоть бабушка меня и не видит, и обвожу пальцем узор «бута» на покрывале.

– А сестра? Она с тобой когда-нибудь связывалась?

– Тесса, – в голосе бабушки слышится предостережение, – я считаю, что тебе не стоит надолго задерживаться в том городе. По-видимому, он пробуждает в тебе болезненные воспоминания, о которых лучше было бы забыть.

– Бабушка, прошло десять лет, – говорю я. – Десять лет, а от них до сих пор ни слова. Тебе не кажется это странным? Что они могли попасть в беду или с ними случилось еще что похуже?

– Не понимаю, чего ты хочешь от меня, – говорит бабушка тяжелым тоном.

Я крепче хватаю телефон и набираюсь храбрости.

– Я хочу, чтобы ты мне сказала, кто отец Джослин.

– Я же тебе говорила, Тесс. Он не хотел иметь с ней ничего общего.

– Она приезжала повидаться с ним, – говорю я. – Джослин приезжала повидаться с Гленном перед его смертью. Я не могу найти ее, но, может, она сама смогла найти своего настоящего отца. А он может знать, где она.

Бабушка вздыхает, будто говоря: «Я для такого уже слишком стара».

– Милая, у тебя хорошие намерения, но они разобьют тебе сердце, если ты продолжишь в том же духе.

В груди что-то сжимается. Бабушка редко называет меня милой, доказательство тому – упрямое нежелание давать мне милые прозвища. Это, как она думает, подтверждение того, что она меня действительно любит. Такой у нее характер. «Милая» – это не знак любви, а слово-предупреждение.

И больше оно со мной не работает.

– Я никогда тебя ни о чем не прошу, – говорю я бабушке, хотя мне больно разыгрывать эту карту. – Пожалуйста, ради бога, просто скажи мне, кто отец Джослин.

Бабушка вздыхает.

– Подожди.

Слышу в трубке, как там хлопает дверь, что-то шуршит, и я ясно вижу перед глазами, как она в тысячный раз на моей памяти садится в кресло-качалку на крыльце, раскачивая его одной ногой и роясь в пачке сигарет.

– Аннетт было девятнадцать, – рассказывает бабушка. – Она пришла ко мне радостная, как будто ей не терпелось рассказать хорошую новость. Когда она сказала, что беременна, я просто… Я отреагировала не так, как она надеялась. Я сказала, что ребенок изменит ее жизнь и что лучше хорошенько обдумать, стоит ли его оставлять.