потому и грыз себя. Жил по совести, себя слушал и никого более.

– Знал бы, что так повернется, не глядел бы на тебя, на косы твои, окаянная! – ругался, распугивал птах ночных.

Когда месяц на небо взобрался, когда заблестели в ночи тихие воды Волхова, Глеб разумел, что Влада не придет. Прижался лбом к шершавому стволу, вздохнул тяжко, а потом и метнулся к хоромам Божетеха. Шел, ярился, грозил Владке:

– В окно за косы вытяну! Не схоронишься от меня! – Продрался через кусты, оправил корзно богатое, а уж у колодезя замер, увидав, как дверь открывается и на крыльцо выходит она, погибель Глебова. Покачивается будто хмельная, хватается тонкой рукой на столбушок крылечный.

Ринулся к ней, словно крылья вырастил, чаял, что к нему вышла окаянная ведунья. Встал у приступок, глядел на красавицу неотрывно:

– Стоит, не торопится, – выговаривал, пряча улыбку. – Гляди, упустишь меня. Так-то еще никого не дожидался.

Влада вскрикнула, увидев Глеба, подалась назад и покачнулась:

– Ты как здесь? – глаза распахнула шире некуда. – Напугал!

Глеб обиду схоронил, разумев, что не к нему шла:

– Влада, ты, никак, махнула лишку? – двинулся ближе.

– А если и так? И такой малости мне не дозволено? – шагнула с приступки, да и споткнулась.

Глеб подхватил на руки хмельную, прижал к себе и в один миг счастливым стал, забыл и злость свою, и печаль: Владка положила голову к нему на плечо, а нежной рукой по волосам гладила.

– Чего ж малости? – Глеб дышать забывал. – Могла б и побольше. Глядишь, тогда бы и не забоялась меня.

– Глебушка, тепло-то как с тобой, – прижалась, улыбнулась светло. – Отрадно опричь тебя, спокойно. Знаю, что оберег силу льет, а все одно, счастливо. Не уходи…

– Видно, медовуха хорошая была, – Глеб котом ластился, клонил голову под ласковую руку Влады. – Если уйду, только вместе с тобой, – прижался щекой к теплой ее макушке.

Стоять стоял, но за собой знал, что взлететь готов сей миг. Сил прибавилось стократ, а промеж того Влада на руках – желанная, любая.

– Глебушка, матушка твоя печалится, слезы льет о тебе. Ты забери ее, в дому худо стало. Плохо ей, – Владка пригрелась, зажмурилась. – И братец твой меньшой скучает. Олег, так ведь?

– Сколь раз просил, не волховать, – Глеб опустился на приступку, усадил теплую Владу на колени, прижал ее головушку широкой ладонью к груди. – Сними Светоч, иначе сам сорву.

Влада принялась выискивать наугад оберег на опояске, не сдюжила и вздохнула тяжко, жалостливо, как дитя:

– Не найду никак, – и смотрела тоскливо, едва слезы не лила.

Пришлось самому снимать Светоч, да вешать на ветку черемухи, что склонилась над крыльцом, укрыла Владу с Глебом от чужих глаз.

– Глеб, забери матушку. Разве ж можно родных бросать, печалить? Казнь это, ждать и думать, не случилось ли чего? Вдруг занедужил или поранили? Глебушка, возьми ее к себе, – упрашивала, молила: заблестели в глазах жемчужных слезы.

– Как домом обзаведусь, имя свое очищу, так и заберу, – гладил по теплым волосам, утешал. – Ты что ж тревожишься?

– Не понимаешь ты! – взвилась Влада, дергала Глеба за ворот шитой рубахи. – Пусть в недоле, в бесславии, лишь бы рядом быть! – заплакала, да громко, жалостливо.

Чермный утешать принялся, говорил всякое, что на ум вскакивало:

– Плакса, – поднял к себе личико мокрое. – Дай угадаю, опять о муже думки твои? Не рыдай о нем. Мизинца твоего он не стоит. Дурень счастья своего не видит.

– Не говори так, – Владка прижалась к его груди. – Не он дурень, а я … Ведь упреждала меня бабушка…

И плакала горько, вздыхала тяжело. Глеб обнял крепко, принялся целовать щеки мокрые, ресницы долгие. А когда разумел, что не противится Влада, так и вовсе обезумел. Дотянулся до румяных губ, целовал до одури, до тумана в глазах. Себя вовсе потерял, держа в руках податливое, ласковое и горячее. Дернул ворот бабьей рубахи, оголил плечо белое и приник к нему, как оголодавший. К подолу потянулся, прошелся широкой ладонью по шелковой коже.

Не сразу и понял, что Влада отталкивает:

– Пусти, Глеб…Глеб… – упиралась кулаками в его грудь. – Глебушка, пожалей…

Чудом унял себя, поставил Владку на ноги и принялся ходить опричь. Отворачивался, не мог смотреть, как натягивает ведунья рубаху на белые плечи, прячет от него красу.

– Пожалеть?! – вызверился, не удержался. – Ты меня жалеешь?! Всю явь мою перевернула! Сердце рвешь! Ко мне льнешь, а об нем думаешь? О Нежате? Забудь, нет у тебя мужа, не придет он, – говорил, зная наперед, что дурит, а молчать не мог.

– Ты что такое говоришь-то? Не пойму, – стояла, тряслась и держалась руками белыми за ворот рубахи.

– То и говорю, – злобился. – Не нужна ты ему.

– Глеб…зачем ты? Он зарок мне дал, женой перед всеми назвать, – Владка глаза распахнула широко, слезы в них сияли не хуже звезд.

– Зарок? Вон как… Не ты ли мне выговаривала у насады, что зароков не принимаешь? Бровь гордо гнула, меня сердила. Что? Что ты смотришь? Думаешь, не разумел я, что Нежата пообещался тебе и не сдюжил? Что сулил, а? Тебя одну любить, своей назвать и в дом забрать? Продавший раз, продаст вдругоряд!

– Глеб…. – прошептала горько.

– Тьму лет я Глеб! Продал он тебя. За войско мое продал, – сказал, как в омут кинулся.

– Продал? – качала головой, верить не хотела. – Он торговал мною?

Глеб многое бы отдал, чтоб не говорить, а совесть покусывала больно:

– Я… Я торговал тобой, – кулаки сжал крепко. – Я ему войско сво посулил, велел с тобой порваться. Он и не упирался.

Влада покачнулась, тяжко осела на приступку:

– За что, Глеб? – слезы текли по щекам белым. – За что ты так со мной?

– За то! – кричал, но знал уж, что не простит Влада. – Люба ты мне, вот за что. Тебя хотел для себя, да видно, просчитался. Мало холстинку порвать, надобно сердце тебе взрезать, чтоб вынуть оттуда Нежату.

Стоял, опустивши голову, себя корил за то, что порушил все в один миг. Разумел, что погонит его