— А ты знал, где дядюшка чертеж хранил?

— Как бог свят — не знал. Такие тайности от чужого глаза стерегут. Показывать он его показывал, а вот где сохранял — не говорил. Ему бы за этот чертеж, коли начальство узнало бы, худо пришлось.

— Как ты думаешь, он взял его с собой, когда уезжал?

— Всенепременно, матушка. Кто ж эдакий чертеж да оставит?

— Да это ведь как сказать, почтенный… — задумчиво произнесла Надежда. — Известно мне, что был у дядюшки какой-то тайник в кабинете, что на втором этаже. Письмо-то он ведь оставил в той комнате, где тайник был. Только где тайник — не знаю.

— От старая башка! — проворчал Клещ. — Письмо-то я и не прочел.

Клещ вытащил из-за пазухи уже помятый голубой листок, сложенный вчетверо.

— Я, вишь ты, — извиняющимся тоном произнес Клещ, — подумал, что это то письмо, которое он тебе с нарочным отослал…

— Да нет же! — сказала Надежда. — В том письме, что мне с нарочным в деревню пришло, было только сказано, чтоб я в Москве отперла кабинет да взяла в нижнем ящичке бюро рекомендательное письмо к Англичанину. И еще было написано, что искать тебя поможет слепой сапожник Степан из Кривоколенного или кабатчик Лукьян с Калужской. А само письмо было написано по-английски, и прочесть его я не смогла. Я ведь зачем в дом вернулась? Посмотреть, нет ли еще какой записки, где тебя искать.

Держа письмо на большом удалении от своих дальнозорких по-стариковски глаз, Клещ начал, шевеля губами, читать.

— Хитрый дядюшка-то, — заметил Клещ, — письмецо с секретом, не каждый дурак прочтет, даже если по-аглицки разумеет. Написано тут, барышня, только про то, что молоко, коее из деревни на Москву прислано, все покисло, и с оного уже творог делают.

— Что за ерунда! — проворчала Надежда.

— Дай-кося свечку!

Пламя свечи, над которым Клещ поводил бумагу, заставило возникнуть на бумаге коричневым буквам и словам между строками английского текста.

— Вот оно, молочко-то! — ухмыльнулся Клещ. — Но, однако, и тут тарабарщина! Ай да дядюшка! Тайная экспедиция, право слово!

Старик выдернул из правого сапога нож, отвинтил с торца рукояти шарик-гайку из потускневшей меди и вытянул из полости рукоятки свинцовый карандашик.

— Знаю я грамоту эту. Тут буквицы все русские, только прочтешь — не поймешь. Не зная дядюшку твоего — ни в жисть не разберешь.

Клещ перевернул листок чистой стороной и начал писать в два столбика буквы: а — б, в — г, д — е, ж — з…

— Та-ак… — пробормотал себе под нос Клещ. — Тут сменить надо… «Како» — «i», а «иже» — «эл»…

Закончив писать алфавит, Клещ начал переносить на чистую сторону листа буквы, написанные молоком между строк. Получалось что-то непонятное: ЫНПВПСПОЫЕПОЬМЬИБОРЫГЛШЛ. Поглядывая на алфавит, записанный в два столбца, старик принялся писать вместо букв из одного столбца буквы из другого.

— Хреновина получается, — покачал он головой, но все же старательно написал новое слово: ЪМОГОРОПЪДОПЪНЬЛАПСЪВИЩИ. Почесав нос карандашом, Клещ на некоторое время задумался, и потом счастливо улыбнулся:

— Дядюшка-то еще и третью хитрость приставил. Наизнанку слова вывернул, да и разделить забыл… Нут-ка, перевернем-ка!

— «Ищи в спальне под порогом», — прочла Надежда самостоятельно. — А что — не сказано…

— Ну, тут-то и не надобно говорить, — сказал Клещ. — Только вот как теперь искать, когда в доме поляки.

— Да уж, — кивнула Надежда, — вряд ли они будут беспечны.

— Хотя… — задумчиво произнес Клещ. — Можно попробовать. Кого они видали? Старика в армяке да мужика с усами, верно? А ежели к ним бритый голландец придет да с ним жена его русская?

— Опасная шутка! — покачала головой Надежда.

— А ежели, к примеру, придет мужичок-дурачок, навроде Агапа, и скажет, будто знает, где в подземелье сокровище лежит, да и принесет с собой кой-какую вещицу?

— То есть ты хочешь сказать, что этот твой Агап достанет из-под порога чертеж и покажет полякам? Ну а что дальше? Ты думаешь, что они полезут искать это сокровище в подземный ход и мы им устроим засаду? Но ведь их может оказаться слишком много…

Они двинулись в обратном направлении. Свеча догорела как раз тогда, когда впереди замаячила пробитая Агапом брешь.

От вчерашнего выпивона лейтенант Ржевусский отошел только к обеду. Плотно закусив, Констанцы улегся на походную кровать, поставленную в бывшем кабинете генерала Муравьева, и решил вздремнуть. Но это ему не удалось. Появился хорунжий Забелло и доложил:

— Пан поручник! Пришел какой-то русский мужик и говорит, что хочет сказать нечто важное.

Минут через пять два улана втолкнули в кабинет перепуганного Агапа Сучкова, комкавшего в руках шапку.

— Барин! — бухаясь в ноги офицеру, возопил Агап. — Пан начальник! Не погуби!

— Кто ты такой? — спросил Кость. — Отвечай!

— Барина здешнего, Ивана Юрьича Муравьева, человек.

— Зачем ты хотел меня видеть? Да встань ты, хлоп!

— Так что, барин наш, Иван Юрьич, — поднявшись на ноги, пролепетал Агап, — повелели мне, чтоб я это… сюда шел. Тута бумага лежит под порогом в спальне, так велено мне, чтобы взял.

— Какая бумага? — удивился Кость. — Что ты мелешь, хлоп?

— А я не знаю, барин, — развел руками Агап, — грамоте не учен.

— Как же ты собрался искать бумагу, если неграмотен?

— Так мне ж не читать ее, пан начальник. Сказано, достать с-под порога да принести…

— Ну а барин твой, когда посылал тебя, говорил, чтоб ты тайно сюда пролез, или нет?

— Упаси господь, — сказал Агап, — нешто мы воры? Барин-то неделю уж как в деревне живут. Он и припомнил третьего дня, что бумага-то в Москве осталась. Я и поехал, на телеге, стало быть. Позавчерась к вечеру доехал, а тут, сказывают, француз пришел. Военные у меня телегу с лошадью отобрали и бумагу дали вот, чтоб барину показал. Сказывали, будто в бумаге прописано, зачем забрали.

— Дай посмотреть! — приказал Констанцы. Агап подал листок, на котором было написано следующее:

«Сим удостоверяется, что принадлежащие Его Превосходительству генерал-майору и кавалеру Ивану Юрьевичу Муравьеву телега и лошадь были мной, Сумского гусарского полка поручиком Ковалевским, реквизированы для военных нужд. По сей расписке реквизированное имеет быть истребовано с казны.

Поручик Ковалевский».

— Посадите его в какую-нибудь комнату и приставьте часового! — приказал Ржевусский. А листок оставил у себя.

Когда Агапа увели, он спросил Забелло:

— Как вам это нравится, пан хорунжий?