— Я знаю, — кивнула Муравьева. — Ну, ты, дедушка, на театре мог бы играть! Я-то была убеждена, что ты купец, который нам сыр поставляет.

— А живота у тебя тогда не было, — еще раз заметил Клещ, — то-то я и удивился, когда барин мне велел сына твоего разыскивать — цыгане, мол, украли!

— Боже мой! — воскликнула Надежда. — Какое это имеет значение?

— Да как сказать… — вздохнул Клещ. — Иван-то Юрьевич сказывал, будто украли его уж летом, как война началась, да деревеньку твою назвал. Ну, сходил я к одному баро. «Были, — спрашиваю, — твои ромалэ или какие другие в сельце Рубахине и не крали ли они там младенца полгодовалого?» Сперва клялся, сукин сын, что цыгане детей не воруют, но потом объяснил, что не знает. Лето, таборы по воле гуляют, где найдешь? Я, конечно, сказал, что коли не найдет, так его аж в Коломне из Москвы-реки выловят. Месяц сроку дал. Через две недели приходит, кланяется, говорит, что-де нашел. Настя-гадалка украла.

— Точно! — всплеснула руками Муравьева. — Господи! Она была Настя! Даже крест показывала и говорила: «Я не цыганка, я сербиянка!» Гадала мне на короля… И жизнь по руке высматривала. Негодяйка!

— И небось про дальнюю дорогу и казенный дом болтала? — хмыкнул Клещ. — Ох и хитрый же народ! Ну да ладно… Так вот, Настя эта с табором в Москву пришла. На Ильин день, не ранее. Свое дите померло, так она твоего сперла. Баро сказал: «Отдай Англичанину ребятенка!» — а она ни в какую. Сбежала и в городе пряталась. Ни один табор ее не брал — и баро боялись, и меня. Нашли мы ее. А тут как раз француз подходить стал. Дядюшка твой двоюродный загодя уехать решил, а перед тем позвал меня и сказал: «Ну, Англичанин, на тебя уповаю. Отписала мне племянница, что намерена в Москву ехать. Девка горячая, злая, а тут французы будут, да бог весть чего сотворится. Пошлю ей письмо, так скажи, как ей тебя в Москве найти». Ну, я и сказал: «В Кривоколенном переулке сапожник слепой Степан, а коли его не будет, так Лукьяна пусть спросит на Калужской в кабаке».

— Да это я знаю! — нетерпеливо вскричала Надежда. — А где же дитя?

— Вчера, — мрачно сказал Клещ, — опять удрала. Заговорила дурака, да и сбежала. А мне, матушка, покуда ее искать некогда. У меня поважней дела есть.

— Да… — неожиданно сникла Надежда. — Именно заговорила… Я ведь словно во сне была. Помню, что чуть ли не сама ей ребенка отдала. Ах она, бестия!

— То-то, что бестия. Бесовская сила в ней. Ну да мы на нее управу сыщем. Только вот сперва дело я одно должен сделать. Думаю вот, говорить тебе об том деле али нет… Вояка ты лихая, пожалуй, получше иного мужика, а все ж таки баба…

— Ты, старинушка, не на самого ли нацелился? — спросила Муравьева.

— Догадлива, однако… — улыбнулся Клещ. — Вот дыра, видишь? Агапушка, друг дорогой, постарался. Не буду темнить — этот ход в Кремль ведет. Через Неглинку ниже дна проходит. Только вот не затоплен ли, не знаю. Потому как стенку эту еще, кажись, при Анне сложили. Может, и не пройти там. Сказывают, есть еще ходы, но я их не ведаю. Этот-то мне верный человек передал, помираючи.

Так вот он и говорил, что есть под Москвой еще те ходы, что аж при Калите рыты, только они не кирпичом обложены и не камнем, а деревом. А дерево, известное дело, гниет от сыри.

— Отважен ты… — подивилась Муравьева. — Но ведь его охраняют. Ну пролезем мы в Кремль, так ведь не прямо к нему в спальню? Я полагаю, что мы окажемся где-нибудь в подвале собора или Сената, скажем. А Наполеона сторожат гвардейцы. Я видела их в деле — с ними шутки плохи.

— Ну, я ведь и не звал тебя, барышня, — сказал Клещ. — Конечно, вдвоем сподручней, да уж, видно, одному придется. Отведу вас к ходу, что в Сокольники ведет. Там дорога прямая, иди да не сворачивай. К утру выберетесь. А там, где выйдешь, тебе укажут, как Лукьяна Чередникова найти.

Что-то звякнуло, упав на пол. Надежда быстро нагнулась и подобрала с пола медальон, где на крышке была прекрасно выполненная миниатюра: портрет юной женщины.

— Мадам, — ни с того ни с сего заторопилась Крошка, хотя у Муравьевой и в мыслях не было забирать себе медальон, — это мне подарил тот польский офицер… Который утром… Ну, помните…

— Ты украла его, каналья, — спокойно сказала Надежда. — Такие вещи не дарят шлюхам. Это портрет его матери.

— Дай-ка взглянуть, барышня! — попросил Клещ и, забрав медальон у Муравьевой, отошел с ним поближе к фонарю. — Ох ты, мать честная…

Надежде показалось, что старика хватил удар. Клещ шатнулся и осел у стены, прикрыв глаза.

— Дедушка! — всполошилась Муравьева. — Что с тобой?

— Личико, вишь, знакомое. Панночка одна на эту бабу похожа была. Только давненько дело было. Может, и запамятовал…

— Панночка? — Надежда сдвинула брови. — Француженка сказала мне, что украла это у поляка… Вот здесь выгравировано: «Да пребудет с тобой милость господня. Мама». А внутри — пуповинка. Гадина-маркитантка украла медальон, а теперь врет, что поляк ей его подарил.

— Вона как… — вздохнул Клещ. — А поляка ты того… Не зашибла?

— Я убежала. Он оставался связанным, а потом, когда мы снова пробегали через эту комнату, его там не было.

— Как его звать, не знает она?

— Ты знаешь имя того поляка? — спросила Надежда у Крошки.

— Его фамилия Рже-вус-ски, — с трудом выговорила Крошка, — а имя, кажется, Константэн или Констанциус.

— Константин Ржевусский… Эх, расспросить бы его!

— О чем? — удивилась Надежда. — Ты знал его мать?

— Тут уж, барынька, я помолчу, — вежливо ответил Клещ. — Одного меня касаемо.

Палабретти проснулся от жары. Ему снилось, будто он снова в Африке, в песках, и слышит голос: «Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!» Только почему-то эти слова произносил он сам. Он, Сандро Палабретти, был императором французов! И от взмаха его руки двинулась вперед армия, грохнули пушки. Дым окутал Сандро, он закашлялся и проснулся.

Если бы этого не произошло, то другого случая проснуться ему не представилось бы. Комната, где он спал, наполнялась дымом, а из коридора слышалось потрескивание горящей мебели. Еще не сбросив сон, Палабретти выскочил в коридор и увидел, что стена огня, охватившего паркет и стены, сжирая гардины, мебель, ковры, наступает на него. Дым валил и из-под пола, — как видно, пламя охватило и стружечную засыпку между полом и перекрытием.

Пробежав несколько нетронутых огнем комнат, Палабретти оказался на лестнице, ведущей вниз, и в ужасе отскочил: там вовсю бушевало пламя. Прорваться по ней было невозможно.

«Окно!» — подумал маркитант, но понял, что со второго этажа никогда не решится прыгнуть. Не осталось ничего иного, кроме как бежать дальше. Но без конца спасаться таким образом было нельзя. Тем более что из-под пола все больше проникал дым, а жар нагретого паркета чувствовался через сапоги.