На самом деле, я не мог поверить в собственных детей, лишь потому что они проецировали все мои самые низменные страсти. Как мог я так обмануться на собственный счет? Как мог не видеть в себе раньше всего того, что так наглядно разворачивалось перед моим взором теперь?

С некоторых пор я стал думать: «Не зачем изначальный Творец создал человека таким никчемным, а почему (коря себя, впрочем, за эти кощунственные мысли?)

Я поборол чувство презрения к самому себе и моим детям только тогда, когда мой ненасытный Адам смог, наконец, оторваться от Мариамны, и устремил взор на степи, леса, горы и морские пучины. Утомленная же девушка, получив желанную защиту и любовь, постепенно вернулась к своим прежним занятиям. Она собирала коренья и фрукты, обустраивала новое жилище, лепила горшки и миски, пока ее мужчина гонялся за зайцами, морскими гребешками и вальдшнепами.

Чем больше добродетелей я пытался в себе взращивать, тем обширнее становилась и обратная сторона моей души. А вместе с набирающей плотность душевной сумеречностью, сгущался и мрак в границах моего нового мира. Утопический Варгаар становился более жизнеспособным, но менее чистым и благостным — в нем появилась насильственная смерть, ее несли теперь не только крылатые ящеры и их пожиратели, но и человек. Я создал Адама сильным, бесстрашным и немного жестоким, я больше не верил, что чистота и безусловная непорочность смогут гарантировать выживание в этом неспокойном, еще не оформившемся мире.

Отныне изменения в Варгааре происходили не от того, что я был уверен в правильности своих решений, но от того, что у меня была лишь одна модель мироздания — та, в которой я вырос. Теперь я видел это совершенно ясно, а еще я осознавал, что начал воплощать свои грандиозные замыслы, не разобравшись в чужом, более совершенном. Я не понимал природу агрессии, не знал, зачем Создатель населил землю существами поедающими друг друга, я просто хотел, чтобы в моем мире этого не было. Но, как оказалось, я понятия не имею, как обходиться без боли, как построить мир, в котором нет страданий, и, главное, нужен ли он такой? Даже в благолепном и светлом Аметрине, где частенько блуждал теперь мой внутренний взор, я встречал горести и невзгоды. Реже, много реже чем здесь, и все же…

Все мои прежние установки рухнули, а нового видения я так и не обрел. Я вынужден был признать, что Варгаар, ничем не отличается от прежних моих художественных отрыжек, и так же, как любое мое произведение, станет экспериментальной площадкой, на которой я буду постигать непонятые мною законы прежнего мира.

Только вот площадка эта в разы помасштабней предыдущих. Я должен буду полюбить своих несовершенных детей, потому что сам сотворил их таковыми, должен буду создать для каждой дышащей твари все условия для самореализации, и должен буду понять, наконец, природу всего того, что окружало меня в том мире, из которого я сбежал в Аметрин. Понять для того, чтобы принять, потому что мой Варгаар, все больше становился зеркальным его отражением.

Но начать мне следовало с самого себя, как с величайшего творения моего Создателя.

Я хотел познать себя в искусстве, и я познавал, но отчего-то меня повергало в ужас то, что я видел. Я все больше и больше поражался самому себе, не мог найти сил, принять собственные несовершенства, от того и прежний дом свой не жаловал. Сбежав оттуда, я не изменил ничего, лишь усугубил градус презрения, потому что в Варгааре видел лишь концентрацию собственных недостатков.

Я знал, что еще довольно долго буду задыхаться от бесконечных нападений, осуждений и претензий к самому себе. Наверное, причиной послужила утраченная связь с родителями, я непроизвольно возложил на себя их функцию — угнетения. Но во мне жила надежда, что рано или поздно я смогу полюбит себя, ведь иначе я так и не приму Варгаар, а это будет крахом всей моей жизни.

Все истинное творчество зиждется на любви. Фундаментом для создания Аметрина послужила моя любовь к Мари. Варгаар же стоит на гниленьких сваях, моей неуверенности, это стало мне, наконец, ясно.

Шли месяцы, я по-прежнему чувствовал себя одиноко, несмотря на то что был окружен своими творениями. Видимо истинная причина моей ипохондрии заключалась как раз в том, что творения были исключительно моими собственными, я оказался заточен в камеру своей и только своей мысли. В Аметрине кругом чувствовалось присутствие Мари, и это создавало иллюзию ее близость, здесь же кроме меня самого не было ничего. И выбраться за границы моей темницы я уже не мог, а мог лишь расширять их, наполняя все новыми и новыми образами.

Была, правда, у меня одна отдушина — Амна. Связь с ней действительно окрепла, как я и предполагал, так что славный город грез процветал под моим чутким взором, как и прежде.

Если б кто-нибудь мог посмотреть на меня со стороны, то, вероятно, подумал бы, что я внимательный и скрупулезный художник, выискивающий несовершенства в своей работе и с озабоченной тщательностью их исправляющий. Так оно и было, внешне. Внутри же меня сжигало неумолимое пламя сосредоточенной похоти. Мне хотелось винить в этом голубков, неустанно наслаждающихся друг другом, несмотря на то, что Мариамна ждала дитя. Но я не мог, потому что знал, как бы не стремился человек душою к незримо-прекрасному, возвышенному и чистому, зов плоти нет-нет да и приспустит его поближе к земле, как раз в тот момент, когда его голова уже готова затеряться в звездах. Со мною, по крайней мере, так было всегда.

Я тяготился потребностью в чьем-то участии, мне нестерпимо хотелось контакта с живым существом, с кем-то таким, кого создала не моя воля, а чья-то чужая.

Так в Варгааре появилась Лара. Прямая противоположность Мари, она сошла в мой мир с картины гениального Франца Штука. Образ его Соломеи будоражил меня с самого детства, он и пугал и очаровывал, и я скопировал чужую грезу, поместив ее в чертогах моего вымышленного мира.

Я творил ее из скальной глыбы, обдуваемой ветрами и омываемой солеными волнами, я вкладывал в нее всю детскую незрелую трепетность и юношескую страсть, я отсекал то, чего страшился, вычерчивая милые округлости будущего тела. И вот работа была готова. Я вдохнул в нее жизнь.

Когда моя вакханка открыла глаза, весь накал и сдерживаемая до поры энергия выплеснулись наружу. С трясущимися руками и бешено клокочущим сердцем я потянулся к давно чарующей меня красотке. Я коснулся внутренней стороны ее подрагивающего бедра, и мои огрубевшие от работы пальцы отправились в неторопливое путешествие.

Лара, не возмутившись и не удивившись ни на миг, своему оживлению, приняла меня ласково. Она подалась ко мне всем своим волшебным телом и каждой еще не оформившейся мыслью.

Забыв себя и отдавшись во власть давно мучившей меня агонии, я смял черноокую и белотелую Лару в объятиях и повали прямо на песчаный берег — то место, где она создавалась и родилась. Я буквально вгрызался в ее алые полные губы, сжимал молодые груди, гладил живот, наслаждаясь возможностью прикоснуться к давней, еще юношеской мечте, а она сбивчиво шептала мне что-то на ухо, и придыхание ее не было двусмысленным. Ларины руки метались по моей спине, она выгибалась дугой и стонала, изнемогая от желания столь сладостно, что я даже подумал, не вложил ли в нее слишком много страсти. Но мной и самим уже завладевала эта бешеная, непостижимая и такая блаженная горячка.