за лентами льющееся по пальцам волшебство.

Листопадами ли, лесоверстами ли, метелями ли заметали, любовью заколдовывали — звучали песни под ладамтам. Из глубины, из дальней дали… Печали растворяли, уносили, в ладонях качали. Молчали. И снова пели, пальцы Ладилеи по луне плясали. Обнимали. Ждали. Прощали. Обещали… Любили. Жили, дышали. Не отпускали…

…Лето летело, стелило полями. После лютого холода землю теплом лелеяло. И глядела людям в глаза, и тихо гладила ладамтам Ладилея.

СЛЕПОЙ КАЛИРОЙДА

Калиройда точно знал, что встретив мудреца, святого, шамана, прорицателя или даже ангела — склонит голову и станет слушать каждое слово. Он не попробует спорить, не посмеет перебивать, не усомнится в истинности. Он был уверен в том, как вести себя, случись ему натолкнуться на бородатого учителя, к которому за мудростью идут со всех концов земли. Он ждал этой встречи и искал.

А бог спустился к нему в теле девчонки. Она вела себя не так, как подобает посланнику свыше, она говорила то, что он не готов был принять, выводила из себя и меняла маски, как в разгар карнавала. Она торопилась не в пример размеренным старцам, громко хохотала — что никак не вплеталось в образ мудрой прорицательницы, и даже пила неразбавленную настойку — какая там святость! Она не колотила в бубен, предпочитая перебирать струны, не пела мантр, у неё даже не было крыльев. Ну, как не было — были, но глазами их не увидеть. Она обнимала его ими по ночам, спасая от призраков отчаянья. Чувствуя ладонями липкий ночной ужас и заслоняя светом.

Бог и не думал приходить в ожидаемом образе. Он никогда так не делает. Просто ему нужно было понять, готов ли ждущий увидеть то, о чем просит, или слеп настолько, что нужна явная атрибутика?

Бог являлся ободранными котами, а Калиройда спешил мимо. Бог тянул костлявые руки нищих, ругавшихся последними словами, а Калиройда сторонился. Бог забирал тех, кто прежде любил Калиройду, но он не замечал. Бог был во всех самых неожиданных видах. Самыми неподходящими людьми, самыми назойливыми мухами. Калиройда не видел. Он слепо искал не того и не там.

И однажды с его дороги вдруг исчезли все случайные коты и оборванцы. И девчонка сложила крылья за спину.

И Бог ушёл на любимую верхотуру пить горячий шоколад. Калиройда был не готов.

КОЛДОВСКОЙ КОРАБЛЬ

Добрый корабль идёт день за часом с полуденного штиля до сонно-закатного прилива, из мира снов на заоблачные острова. И то касается шёлковых океанских волн, то от воздуха отталкивается тонкими вёслами. И всегда стоит-поёт на корме женщина, и мутная зелень пляшет в её глазах, отражая неспокойную воду. Птица на руке, да сказка лентами в волосах. Не всякий рассмотрит, ещё реже — песню услышит. Только открытому сердцу и дарит безбрежный океан свой колдовской корабль.

Повстречать его — к счастью, верят старые моряки. И стоя ночами вперёд смотрящими, все вглядываются в тёмную даль, да к гудящим на ветру парусам прислушиваются.

Давно ли, недавно ли, но, говорят, появлялся корабль, не спутаешь — по небу плыл. Золотом горели ленты по плечам той-что-рассказывает-сказки, неспокойно переминался на запястье не то ворон, не то сокол. В две пары глаз смотрели они на суда морские. Про то, что не всякий разглядел их, и без слов ясно. Но были и те, кто видел.

Не случилось в тот день удачи кораблю. Не всегда встреченный на водной дороге бой бывает победным. Особо когда три до зубов вооруженных судна да на один. Половина, а то и больше, команды полегла на дно героями, и только непрочная людская память теперь могла сохранить их имена. Да было бы кому рассказывать! Насмерть перепуганный от увиденного мальчишка-юнга, чудом уцелевший в кровавой бойне, раненый кормчий, стиснув зубы, из последних сил сжимавший рулевое колесо, четверо моряков, наскоро перебинтовавших кто руку, кто голову, да корабельный знахарь, сам себе рассвета не обещавший. Вот и все, что осталось от большой и дружной команды. Побитыми псами возвращались к родному берегу. До первой утренней звезды пути — большего и не надо. Доплыть бы.

И когда повернула черная ночь ладони к рассвету, увидел юнга летящий корабль. Увидел женщину. Двое матросов тоже обернулись на звуки. Остальные же, как ни старались, ничего не могли рассмотреть в сером небе.

Прошел страх, как рукой сняло. И была песня. И была новая сказка. И была ночь тёмной, да рассвет близким. И счастье радужными брызгами гуляло по палубам. Так, что даже невидящие, с чёрствыми как дубовая кора на форштевнях сердцами, вдруг начинали улыбаться не пойми чему… А потом были сны. Те, что приходят перед самым рассветом, чтобы надолго остаться в памяти. И близкий берег. И даже не веривший в спасенье старый знахарь дождался-таки взглянуть на первые лучи солнца.

СУ. РЕЙ. Я

Однажды во сне, блуждая где-то между смыслом и памятью, она вспомнила своё имя. Не то, которое люди дали ей в этой жизни. Не одно из тех, что принадлежали ей раньше. А первое. Изначальное. Самое значимое. Сурейя. Су. Рей. Я. Ей нравилось, как звучало имя, как оно леденцом перекатывалось по языку, чтобы исчезнуть на последнем выдохе.

Это имя было с самого начала. Так её звали на высокой башне, глядящей на розовый от только что утонувшего солнца океан. Спустя пару тысяч лет об этой башне можно лишь догадаться. Или случайно наступить на один из камней старой крепостной кладки. Но солнце по-прежнему тонет в солёной воде. Птицы, как и тысячи лет назад, несутся по золотым лучам-эшелонам. А люди молятся своим богам. Когда родилась Сурейя, они обращались к идолам. Позже в облака взлетели минареты и муллы стали взывать с них к небу по пять раз на дню. Так происходит и до сих пор.

Имя запустило целую череду воспоминаний. О войне. О перекошенном жестокостью чьём-то лице. Человек, замотанный в лохмотья, с клокастой бородой и красными навыкате глазами нёсся на неё, истошно вопя на непонятном языке. Не добежал. Кто-то из тени за её спиной остановил его. Но дальше воспоминание не шло. Зато приходило другое: закат, в который уплывали корабли. Много парусников, с оборванными, обгоревшими снастями. Корабли бежали — и это было счастьем для тех, кто смотрел со стены. Победой. Отступившей бедой. Тот, кто теперь всегда стоял за спиной, молча обнял Сурейю, и тоже смотрел на этот первый за долгое время мирный закат. Картинкой вспомнился песчаный вихрь и руки, тянущие в дом. За