— Ну как, веселишься. Хмель? — спросил он.

— Да… — с сомнением в голосе сказала Хмельмая. — Но Сапфир…сегодня он какой-то странный. Не осмеливается меня обнять. Все времяоборачивается, будто там кто-то есть.

— Ну теперь-то все уладится, — сказал Вольф. — Он простозаработался.

— Надеюсь, что так оно и есть, — сказала Хмельмая. — Чтоэтому пришел конец.

— Главное сделано, — сказал Вольф. — Ну а завтра — завтра яее испытаю.

— О! Я бы тоже хотела туда, — сказала Хмельмая. — Вы невозьмете меня с собой?

— Не могу, — сказал Вольф. — Теоретически она служит совсемне для этого. И кто знает, что окажется позади? Тебе не любопытно?

— Нет, — сказала она. — Я слишком ленива. И к тому же почтивсегда довольна — какое уж тут любопытство.

— Ты — сама нежность, — сказал Вольф.

— Почему вы мне это говорите, Вольф? — спросила Хмельмаяпевучим голосом.

— Я ничего не говорил, — пробормотал Вольф. — Дай мне вишен.

Он почувствовал, как прохладные пальцы ласкают его лицо впоисках рта и протискивают вишенку между губ. Перед тем как раскусить, оннесколько мгновений согревал ее и успел обглодать верткую косточку. Хмельмаябыла совсем рядом с ним, и аромат ее тела смешивался с благоуханием земли итравы.

— Как ты замечательно пахнешь. Хмель, — сказал он. — Мненравятся твои духи.

— Я ими не пользуюсь, — ответила Хмельмая.

Она глядела, как звезды гоняются в небе одна за другой и сослепительными вспышками соединяются друг с другом. Три из них, в вышине,справа, подражали восточному танцу. Время от времени их заслоняли извивы ночи.

Вольф медленно повернулся, чтобы сменить положение. Он ни насекунду не хотел отрываться от травы. Правая его рука в поисках опорынаткнулась на шерстку какого-то неподвижного зверька. Вольф изо всех силтаращил глаза, силясь разглядеть его в темноте.

— У меня под боком нежный звереныш, — сказал он.

— Спасибо!.. — ответила Хмельмая.

И почти неслышно рассмеялась.

— Я не о тебе, — сказал Вольф. — А, теперь вижу. Это крот…или кротенок. Он не шевелится, но он живой… а ну-ка, послушай, я его сейчасприласкаю.

Кротенок замурлыкал. Его крохотные красные глазки сверкали,как белые сапфиры. Вольф сел и положил его на грудь Хмельмае, в то самое место,где начинается, или кончается, смотря откуда идти, платье, как раз междугрудей.

— Такой мягкий, — засмеялась Хмельмая. — Как хорошо.

Вольф повалился обратно на траву. Он уже привык к темноте истал кое-что в ней различать. Перед ним всего в нескольких сантиметрахпокоилась рука Хмельмаи, светлая и гладкая. Он придвинулся и слегка коснулсягубами затаенной впадинки на сгибе у локтя.

— Хмель… ты прекрасна.

— Не знаю… — прошептала она. — Как хорошо. Может, поспимздесь?

— Можно, — сказал Вольф. — Я уже думал об этом.

Его щека прижалась к плечу Хмельмаи, еще слегка угловатомуот избытка юности.

— Проснемся все в кротах, — опять заговорила она.

И снова засмеялась своим низким, глубоким, чуть-чутьприглушенным смехом.

— Трава так хорошо пахнет, — сказал Вольф. — Трава и ты.Здесь полно цветов. Но откуда же запах ландышей? Их время уже прошло.

— Я их помню, — сказала Хмельмая. — Прежде было многоландышей, целые поля, такие густые, будто их подстригли под бобрик. Садишьсяпосреди и рвешь их, не вставая. Кругом одни ландыши. А здесь другое растение, сцветами, словно маленькие кругляшки оранжевой плоти. Не знаю, как оно называется.А под головой у меня фиалки-траурницы, а там, у другой руки — асфодели.

— Ты уверена? — спросил словно бы издалека Вольф.

— Нет, — сказала Хмельмая. — Я их никогда не видела, а таккак я люблю и это название, и эти цветы, то я и соединила их вместе.

— Так всегда и поступают, — сказал Вольф. — Соединяют то,что любят. Вот и выходит, что если бы так не любили себя, то всегда были быодиноки.

— Сегодня вечером мы совсем одиноки, — сказала Хмельмая. —Оба одиноки.

Она вздохнула от удовольствия.

— До чего хорошо, — прошептала она.

— И это не сон, — сказал Вольф.

Они замолчали. Хмельмая нежно ласкала кротенка, который отудовольствия урчал, как и полагается крохотному кротенку. Над ними открывалисьпустые дыры, преследуемые подвижной темнотой, временами скрывавшей звезды от ихвзгляда. Они заснули, не разговаривая, прижавшись к знойной земле, в ароматекровавых цветов. Начинало светать. Из дома доносился невнятный гул, изысканный,как голубая саржа. Стебелек травы гнулся под едва уловимым дыханием Хмельмаи.

Устав дожидаться пробуждения Лиль, каковое вполне моглосостояться лишь к вечеру, Вольф оставил рядом с ней нацарапанную на скорую рукузаписку и, облачившись в специально задуманный для игры в пентюх зеленыйкостюм, вышел на прогулку.

По пятам за ним тащился сенатор Дюпон, запряженный горничнойв маленькую тележку, куда были сложены шары в шарохранительнице,шарохранительница в шароносице, лопатки-поскребыши и остроколье, не говоря ужео счетчике ударов и воздушном змеевике-отсоснике для подъема шаров из самыхглубоких лунок. В перекинутом через плечо футляре Вольф нес свои пентюклюшки:одну — широкоугольную, другую — с затупившимся углом и еще одну, которой никтоникогда не пользовался, но которая очень ярко блестела.

Было одиннадцать часов. Вольф чувствовал себя вполнеотдохнувшим, но Лиль танцевала без передышки до самого утра. Сапфир, должнобыть, работал над машиной. Хмельмая, вероятно, тоже спала.

Сенатор бранился, как сам черт. Он терпеть не мог пентюх иуж совсем не переваривал тележку, которую Вольф время от времени заставлял еготаскать, считая, что в результате подобных упражнений брюхо сенатора должноопасть. Душа сенатора Дюпона была подернута траурным крепом, ну а брюху егоникогда не опасть, уж больно оно раздуто. Через каждые три метра сенаторостанавливался и потреблял очередной пучок пырея.

Площадка для пентюхов простиралась у самой границы Квадрата,за южной стеной. Трава здесь была уже не красной, а прелестного искусственногозеленого цвета, украшенная к тому же перелесками и пустошами для косоглазыхкроликов. Здесь можно было тюхать часами, не поворачивая вспять; это составлялоодну из главных прелестей места. Вольф шел быстрым шагом, смакуя бодрящийвоздух свежеиспеченного утра. То и дело он окликал сенатора Дюпона иподтрунивал над ним.