Ляпис утер лоб. Хмельмая ничего не сказала, она ждала,ничуть не удивившись.

— Что ему от меня надо? — проворчал Ляпис словно бы толькосамому себе. — Всякий раз, когда мы вместе, он тут как тут.

— Ты заработался, — сказала Хмельмая, — и еще устал запоследнюю ночь. Ты все время танцевал.

— Пока тебя не было, — сказал Ляпис.

— Я была рядом, — сказала Хмельмая, — мы разговаривали сВольфом. Иди ко мне. Успокойся. Тебе нужно отдохнуть.

— Да, конечно, — сказал Ляпис.

Он провел рукой по лбу.

— Но этот человек все время тут как тут.

— Уверяю тебя, тут никого нет, — сказала Хмельмая. — Почемуя никогда ничего не вижу?

— Ты никогда ни на что не смотришь… — сказал Ляпис.

— На то, что мне досаждает, — сказала Хмельмая.

Ляпис приблизился к ней и уселся, не касаясь.

— Ты прекрасна, — пробормотал он, — как… как японскийфонарик… зажженный.

— Не говори глупостей, — запротестовала Хмельмая.

— Я же не могу сказать, что ты прекрасна, как день, — сказалЛяпис, — дни бывают разные. Но японский фонарик красив всегда.

— Мне все равно, уродлива я или прекрасна, — сказалаХмельмая. — Лишь бы я нравилась людям, которые меня интересуют.

— Ты нравишься всем, — сказал Ляпис. — Так что и они тоже ввыигрыше.

Вблизи видны были ее крохотные веснушки и на щеках — нитизолотого стекла.

— Не думай обо всем этом, — сказала Хмельмая. — Когда яздесь, думай обо мне и рассказывай мне всякие истории.

— Какие истории? — спросил Ляпис.

— Ну тогда никаких историй, — сказала Хмельмая. — Ты что,предпочитаешь петь мне песни?

— К чему все это? — сказал Ляпис. — Я хочу обнять тебя ипочувствовать малиновый вкус твоей помады.

— Да, — пробормотала Хмельмая, — это замечательно, это лучшелюбых историй…

И она покорилась ему, чуть его не опередив.

— Хмельмая… — сказал Ляпис.

— Сапфир… — сказала Хмельмая.

А потом они опять принялись целоваться. Приближался вечер.Увидев их, он остановился неподалеку, чтобы не помешать. Он, пожалуй, пошел былучше с Вольфом, который как раз сейчас возвращался домой. Часом позже всепогрузилось во тьму, кроме оставшегося солнечного круга, где были закрытыеглаза Хмельмай и поцелуи Ляписа в дымке испарений, исходивших от их тел.

Полуочнувшись, Вольф предпринял последнее усилие, чтобыостановить звон будильника, но липучая штуковина ускользнула от него искрутилась спиралью в закоулке ночного столика, где, задыхаясь от ярости, ипродолжала трезвонить вплоть до полного изнеможения. Тогда тело Вольфарасслабилось в том заполненном лоскутами белого меха четырехугольномуглублении, где он лежал. Он приоткрыл глаза, и стены комнаты зашатались,обрушились на пол, подняв при падении высокие волны мягкого месива. А потомдруг на друга наложились какие-то перепонки, которые напоминали море… посреди,на неподвижном островке, Вольф медленно погружался в черноту среди шума ветра,продувающего обширные голые пространства, среди неумолчного шума. Перепонкитрепетали, как прозрачные плавники; с невидимого потолка рушились, обматываясьвокруг головы Вольфа, полотнища эфира. Смешавшись с воздухом, Вольф чувствовал,как через него проходит, как его пропитывает все, его окружающее; вдруг запахло— жгуче, горько, — так пахнут пламенеющие сердечки хризантем, ветер в это времястихал.

Вольф вновь открыл глаза. Царило безмолвие. Он сделал усилиеи оказался на ногах и в носках. В комнату струился солнечный свет. Но Вольфупо-прежнему было не по себе; чтобы прийти в себя, он схватил обрывокпергамента, цветные мелки и, быстро набросав рисунок, уставился на него, но мелосыпался прямо на глазах: на пергаменте осталось лишь несколько непрозрачныхуглов, несколько темных пустот, общий вид которых напоминал голову давноумершего человека. Впав в уныние, он выронил рисунок и подошел к стулу, на которомлежали сложенные им брюки. Он шатался, будто земля корчилась у него под ногами.Запах хризантем был теперь не столь отчетлив, к нему примешивался сладкийаромат, запах летнего, с пчелами, жасмина. Сочетание довольно-такиотвратительное. Ему нужно было спешить. Пришел день инаугурации, и его будутждать муниципалы. Он впопыхах принялся за свой туалет.

До их прихода оставалось тем не менее несколько минут, и онуспел осмотреть машину. В шахте сохранилось еще несколько десятков элементов, амотор, тщательно проверенный Ляписом, работал без устали. Только и оставалось,что ждать. Он подождал.

Легкая почва еще хранила на себе отпечаток изящного телаХмельмаи, да и гвоздика, которую она держала меж губ, была тут же, с ворсистымстеблем и ажурным кружевом венчика, уже связанная с землей тысячью невидимыхуз, белесыми нитями паутины. Вольф нагнулся, чтобы ее подобрать, и гвоздичныйвкус поразил его и одурманил. Он промахнулся. Гвоздика тут же поблекла и,изменив свой цвет, слилась с почвой. Вольф улыбнулся. Если он оставит ее здесь,муниципалы, конечно же, ее затопчут. Его рука ощупью пробежала по поверхностипочвы и наткнулась на тонкий стебель. Почувствовав, что попалась, гвоздикавновь обрела свой естественный цвет. Вольф осторожно разломил один из узловатыхбугорков на стебле и прикрепил ее к воротнику. Он нюхал ее, не наклоняя головы.

За стеной Квадрата раздался неясный шум музыки, вопли медныхСопелок, громогласные глухие удары по растянутой на барабане коже; затем сразунесколько метров кладки рухнуло вдруг под напором муниципальной стенобитки,пилотируемой бородатым приставом в черном фраке с золотой цепью. Через брешьвнутрь проникли первые представители толпы, почтительно расступившиеся по обестороны пролома. Появился оркестр, пышный и звучный, — бум, бум, дзинь.Заверещали, оказавшись в пределах слышимости, хористы. Впереди вышагивалразукрашенный зеленым тамбур-мажор, в быту — кобельмейстер, размахивая своимжезлом, которым он без больших надежд на копеечку Метил в белый свет.

Он подал размашистый знак, сопроводив его двойным сальтопогнувшись, и хористы потуже затянули гимн:

Вот господин мэр,

Бум, бум, дзинь!

Нашего прекрасного города;

Бум, бум, дзинь!

Он пришел вас повидать,

Бум, бум, дзинь!

Чтобы у вас спросить,