– Отец хочет, чтобы…

Я оборвала себя на полуслове. У меня появилось дело – и кто-то, с кем его надо решить.

– Ник чего-то от тебя хочет? – хмуро спросила Ломакс.

– Да, я с ним говорила.

Воспоминания разбились вдребезги, но сейчас мелкие обломки понемногу складывались, приобретая смысл и значение.

– Он просил меня найти… его сына.

– Льюиса? – озабоченно уточнила Ломакс. – Это тебе тоже приснилось?

Я помотала головой.

– Нет, это на самом деле. Я ничего не знала про Льюиса, откуда бы ему взяться в моем сне? Не понимаю, как и зачем, но это все по-настоящему.

Я откинулась в кресле, примяв подголовником белый ершик волос. В кончиках пальцев появилось покалывание.

– Очевидно, у него есть кое-что, нужное мне.

Прорвав туманы гипера, «Тетя Жиголо» выпала в пространство в четверти миллиона миль над Холодной часовней. Черные крылья ее пару раз хлопнули по пустоте и, не найдя опоры, плотно свернулись вокруг корпуса. Термоядерные двигатели на корме, громко прокашлявшись, толкнули старушку вперед.

Я с мостика озирала ауру планеты. Как и намекало название, Холодная часовня оказалась унылым, неприютным местом – миром зубчатых гор и мелких солоноватых морей, немногим гостеприимнее ледяной тарелки, чей снег мы отрясли с посадочных опор несколько часов назад. Первыми из людей сюда попал экипаж «Расходящейся воронки» – этот комок скал и механизмов величиной с астероид до сих пор кувыркался на орбите. Холодная часовня была пограничным миром на кровоточащем краю Интрузии, и местные поселенцы, ведущие бескомпромиссную борьбу с испарением атмосферы и наступающими ледниками, целиком зависели от торговых кораблей вроде «Тети Жиголо», доставляющих им самое необходимое.

Все это я знала, хотя знать было неоткуда. Информация присутствовала у меня в памяти, причем сопровождалась вспышками эмоций и разрозненными ассоциациями, принадлежавшими не мне, но мутившими мою голову множеством вопросов и ответов. Я, никогда не бывавшая на Холодной часовне, узнала планету; я помнила ночи в бревенчатой хижине на скалистом гребне, запах импортированных сосен, вздохи ветра на рассвете. Мне помнилось, как ноют зубы от холода весенних вод, бурлящих между камнями, и плач кружащих над долиной канюков.

При виде «Расходящейся воронки» во мне проснулась клаустрофобия от ее тесных, пробитых в породе коридоров, возникли образы пляшущего пламени, холода и удушья.

Я понимала, что это не мои воспоминания; эти видения и чувства принадлежали сумасшедшему старику, каким-то образом выломавшему их из собственной памяти, чтобы инсталлировать в мою. А хуже всего, что я не в силах была провести границу. Кое-какие из моих ранних воспоминаний казались затертыми новой информацией. Я теперь не могла вспомнить нашего старого дома на Альфа-тарелке и перелета на Вторую городскую – единственного раза, когда я побывала вне тарелки до «Тети Жиголо», которая появилась в моей жизни десятилетием позже. Много ли осталось у меня от себя самой? Я попробовала сосредоточиться на детских воспоминаниях…

Шестилетняя девочка играет в переулке между большими жилыми домами. Плечи ее завернуты в драное одеяло. Дяди нет дома – шастает по барам у порта, играет на мелкую монету, ищет работу. Сводный брат спит в квартирке наверху, в тесных комнатах, где они живут втроем.

Девочку зовут Корделией. Она умеет колдовать. Движением звенящего от мурашек пальца вызывает на тротуар переулка игрушки. Фигурки из палочек – живые куколки и настоящие солдатики – возникают по ее воле, поднимаются из земли, как растения. Она склоняется над ними, разглядывает круглыми глазами. Это ее человечки. Они появляются или утекают в канавки по ее шестилетней воле.

Через несколько лет она подавит в себе эту странную способность плавить и лепить металл, из которого состоит поверхность ее мира, и сама поверит, что выплясывающие перед ней фигурки – лишь игра слишком живого детского воображения. Но пока она довольна: сидит на корточках и смотрит, как они танцуют.

Много ли я забыла о своей жизни? Я попробовала вспомнить ребят, с которыми росла в припортовом районе, но наскребла в памяти лишь полдюжины имен, да и из них, ручаюсь, некоторые принадлежали тем, кого знал в детстве отец. Мне передавали только сведения об управлении «Тетей», но с ними просочились и другие, из серой зоны между тем, что он делал и кем был.

В уме крутились слова Ника об Интрузии. Если верно, что мы есть сумма наших воспоминаний, что сама наша личность состоит из памяти прошлого, – что происходит, когда мы забываем? Если мы лишились памяти, что остается? А когда нам устанавливают новые воспоминания, изменяя то, что делает нас теми, кто мы есть, – кем мы становимся?

Я – еще я? Или уже нет?

«Тетя Жиголо» застонала, зацепив атмосферу где-то над экватором. Я в кресле второго пилота ощущала каждый рывок и пике старенького судна. На одном уровне переживания представлялись рутиной, словно я тысячу раз протягивала дымный след сквозь небеса чужих миров; на другом – испытание было сравнительно новым и тревожным. Для выросшей на тарелке девчонки тряска в планетной атмосфере выглядела прелюдией к крушению.

– Все нормально, – твердила я себе под нос, вцепившись в подлокотники и понимая при этом, что я – в иной жизни – проделывала такое несчетное количество раз.

Когда корабль качнулся и накренился, меня на головокружительное мгновение сменил Ник Мориарти. Мои ладони – тонкие, девичьи – потянулись приласкать панель управления, заставить старый корабль плясать по мановению руки.

А потом худшее миновало, и я сразу пришла в себя. Небо расчистилось: яркую синеву пятнали, как отпечатки пальцев, клочки серого и белого. Земля разворачивалась под нами рельефной картой. И хотя я все детство провела в освещенном шарами полумраке тарелок, это огромное воздушное пространство показалось до боли знакомым – и захватывающим дух.

Ломакс покосилась на меня с пилотского поста.

– Ты в порядке, девочка? Не мутит?

– Все хорошо.

Корпус звякал и тикал, остывая в высотных слоях атмосферы.

– Что-то ты бледновата. Если начнет тошнить, выбери другое место, ладно?

– Говорю же, все хорошо.

– Уверена? Потому что…

– Хватит, прекрати, Тесс! Кончай суетиться, смотри за дорогой, черт побери.

Я зажала рот ладонью. Ругалась я, но слова были не мои.

– Что ты сказала?

– Извините. Не знаю, откуда это.

– Ты говорила как…

– Как мой отец? – Я сглотнула подступившую рвоту. – Понятно. Извините, я не нарочно.

Ломакс сжала зубы.

– Только не зови меня Тесс, – процедила она и понизила голос почти до шепота: – Так меня никто не зовет. Только Ник. Он один.

Я почувствовала, как краснеют щеки.