Мои руки в перчатках скафандра опирались о покрывало. Я сжала кулаки, прихватив складки ткани. Она была осязаемой даже сквозь перчатки.

– Зачем мы здесь?

– Затем, что Интрузия хочет с тобой поговорить.

– Интрузия? О чем?

– О твоем таланте манипулировать техникой тарелок.

Он снял очки, сложил и убрал их в нагрудный карман рубашки. Теперь я видела его глаза, и взгляд напомнил мне пожилых старателей со Второй городской. Рассеянный, углубленный внутрь себя взгляд человека, у которого слишком много прошлого и слишком мало будущего; человека, видевшего и делавшего ради выживания ужасные, непростительные вещи; человека, бывшего свидетелем жестокостей, танцевавшего в обнимку со смертью, настигнутого откровением, признаться в котором невозможно даже перед самим собой.

– Интрузия разумна, – сказал он. – Такой ее создали строители, чтобы прикрывала их отступление.

– Очажники?

Для росших на Второй городской детей очажники были фольклорными персонажами – угасшими божествами, которые, выстроив двадцать миниатюрных миров-тарелок, покинули их на растерзание времени. Я жила и взрослела в дебрях пропавшей цивилизации, собирая их безделушки в опустевших домах. Если я пыталась представить очажников как живых существ, то лишь ради того, чтобы угадать их тайники и ловушки. Поднявшись, я подошла к окну. Солнечный свет был тяжелым, как нечистая совесть. Мои ботинки оставляли борозды на ковре.

– Нам нужна твоя доблесть, – сказал за спиной Ник. – Корабли очажников обратились против них и вынудили создать Интрузию – путь к бегству.

Я прижалась лицом к окну. Стекло холодило лоб и нос. Отель построили на скалистом мысу. Сквозь туман от моего дыхания я видела узкую полоску жесткой даже на вид травы и волны, разбивавшиеся о зубья валунов под обрывом.

– Ты так говоришь, будто в моих силах остановить эти корабли.

– Может быть, и в силах.

Он подошел, встал рядом, глядя, как чайки парят над краем обрыва.

– Тебе придется найти брата.

– Мики? – спросила я.

Ник покачал головой.

– Мики, когда тебе понадобится, найдется. Я заплатил старьевщику Доберману за его доставку в то место, где он тебе нужнее всего. В итоге он будет с тобой. Но я сейчас говорю о другом брате. Его зовут Льюис.

– У меня есть еще один брат?

В голове заметались вопросы. Но задать их я не успела, Ник поднял руку.

– Льюис живет на Холодной часовне, – сказал он, – и у него хранится артефакт, полученный от меня четыре года назад. Тебе надо будет взять его и вернуть в город.

– На Вторую городскую?

– Там в одной башне есть комната. Тебе нужно забрать артефакт у Льюиса и отнести в эту комнату.

– И что тогда?

– Тогда цель моей жизни будет достигнута. Ты сможешь это сделать, Корделия? Ради меня.

Я закусила губу. В скафандре было тесно и жарко.

– Я даже не знаю, с чего начать.

– Мы послали тебе помощь.

– Какую?

– Найденная тобой женщина… – Ник криво улыбнулся. – И еще тебе от меня подарок. Эта симуляция. Пока мы здесь, мы просто программы. Так вот, я переношу весь свой опыт капитана, все знания о «Тете Жиголо» в твою память.

– Стой, не уверена, хочется ли мне…

Он упреждающе вскинул ладонь:

– Это мой подарок, и он останется с тобой, когда проснешься.

– Но, папа…

Он взял меня за локоть скафандра.

– Зови меня Ник.

Подступив вплотную, отец поцеловал меня в лоб. Губы были холодными, как оконное стекло.

– Сколько часов своей жизни ты уже забыла? – спросил он. – Поверь, даже если ты наделена неплохо функционирующей памятью, к тридцати годам наберется множество дней, недель и целых месяцев, от которых не осталось осознанных воспоминаний. Все эти скучные воскресенья, школьные уроки, ночи, проведенные без сна в раздумьях, люди, которых ты когда-то знала… Корделия, говорят, что мы – это сумма наших воспоминаний. Ну а если мы забываем? – Он заглянул мне в глаза. – Когда мы теряем воспоминания или их у нас отбирают – что остается? Кем мы станем, потеряв все, что делает нас тем, кто мы есть?

– Ник, я…

В комнату вошла женщина, одетая, как и Ник, в голубые джинсы и белую рубашку, длинные волосы заколоты на макушке. Она выглядела помолодевшей копией той женщины, которую мы спасли из обсерватории.

– Пора, – сказала она.

Глаза ее были полны звезд.

Ник взглянул на запястье:

– Уже?

– К сожалению.

Женщина взяла меня за руки. Пальцы были гладкие и прохладные, как мрамор.

– Извини, что тороплю, – сказала она, – но тебе пора возвращаться.

– Кто вы?

Женщина прищурилась, словно прикидывая, многое ли мне можно открыть.

– Когда у меня было имя, – сказала она наконец, – меня звали София.

– Когда у вас было имя?

– Оно мне больше не нужно.

Ее губы были цвета ночи, кожа – тусклый оттенок старого воска. Она подвела меня к кровати и усадила.

– Время вопросов прошло, настало время действий. Сейчас ты уснешь. А проснувшись, отправишься на Холодную часовню. И вернешь ключ.

– Какой ключ?

Глаза у Софии были как теплая летняя ночь. Ветер шевелил занавеску в такт ее дыханию. Она была средоточием этого мира. Комната, небо и море подчинялись ее власти.

– Вы – часть Интрузии? – выпалила я.

София ласково посмотрела на меня и погладила по голове.

– Дитя, я и есть Интрузия.

Я вступала в Дом Возврата с искренним желанием сделать мир лучше. За войной Архипелаго пришли горе и раскаяние для обеих виновных сторон. Я проводила ночи без сна, лила бессильные слезы, опрокинутая громадой случившегося, и внутри у меня стягивался в узлы больной, беспомощный гнев. Нашим именем совершилось ужасное зло, и вернуть сделанное было нельзя. Виновные же, за исключением нескольких козлов отпущения, избежали наказания за свои решения, швырнувшие человеческую Общность в самый страшный, кровопролитный гражданский конфликт. Я видела, как гнев и ожесточение пожирают друзей. Безумие поглотило лучшие умы моего поколения. Они рвали друг друга в социальных сетях, цитатами из стихов Оны Судак выражая экзистенциальную ярость несправедливому миру. Я тоже была среди них. Не знала, что еще можно сделать. Перед лицом столь убийственной глупости я ощутила свое бессилие. Я не хотела войны, я за нее не голосовала. Война убила больше миллиарда человек и ничего, собственно, не решила. И Конгломерат, и Внешние по-прежнему держались каждый своей идеологии, границы территорий практически не изменились, а различные противоречия по-прежнему тлели под ленивыми дипломатическими переговорами и толками о реконструкции. Неужели этот зверский кошмар самоуничтожения был зря? Неужели мы сражались, страдали и умирали за очки в политических играх?