— Je te croyais bete es tu avais l'air[96], но это к тебеидет». И, уж пожав мне руку окончательно, она вдруг воскликнула: «Attends!»,бросилась в свой будуар и чрез минуту вынесла мне два тысячефранковых билета.Этому я ни за что бы не поверил! «Это тебе пригодится, ты, может быть, оченьученый outchitel, но ты ужасно глупый человек. Больше двух тысяч я тебе ни зачто не дам, потому что ты — все равно проиграешь. Ну, прощай! Nous seronstoujours bons amis, а если опять выиграешь, непременно приезжай ко мне, et tuserais heureux!»[97] У меня у самого оставалось еще франков пятьсот; крометого, есть великолепные часы в тысячу франков, бриллиантовые запонки и прочее,так что можно еще протянуть довольно долгое время, ни о чем не заботясь. Янарочно засел в этом городишке, чтоб собраться, а главное, жду мистера Астлея.Я узнал наверное, что он будет здесь проезжать и остановится на сутки, по делу.Узнаю обо всем… а потом — потом прямо в Гомбург. В Рулетенбург не поеду, развена будущий год. Действительно, говорят, дурная примета пробовать счастья двараза сряду за одним и тем же столом, а в Гомбурге самая настоящая-то игра иесть.

Вот уже год и восемь месяцев, как я не заглядывал в этизаписки, и теперь только, от тоски и горя, вздумал развлечь себя и случайноперечел их. Так на том и оставил тогда, что поеду в Гомбург. Боже! с каким,сравнительно говоря, легким сердцем я написал тогда эти последние строчки! Тоесть не то, чтоб с легким сердцем, а с какою самоуверенностью, с какиминепоколебимыми надеждами! Сомневался ли я хоть сколько-нибудь в себе? И вотполтора года с лишком прошли, и я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да чтонищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем почти исравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть нелепее моралив такое время! О самодовольные люди: с каким гордым самодовольством готовы этиболтуны читать свои сентенции! Если б они знали, до какой степени я сам понимаювсю омерзительность теперешнего моего состояния, то, конечно, уж не повернулсябы у них язык учить меня. Ну что, что могут они мне сказать нового, чего я незнаю? И разве в этом дело? Тут дело в том, что — один оборот колеса и всеизменяется, и эти же самые моралисты первые (я в этом уверен) придут сдружескими шутками поздравлять меня. И не будут от меня все так отворачиваться,как теперь. Да наплевать на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу бытьзавтра? Я завтра могу из мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могуобрести в себе, пока еще он не пропал!

Я действительно тогда поехал в Гомбург, но… я был потом иопять в Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездилкамердинером советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, ябыл и в лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведьсидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек менявыкупил, — кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был заплачен,всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться? Я и поступилк этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит полениться, а я умеюговорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к нему чем-то вродесекретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у него настоящимлакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и он мне сбавилжалованье; мне же некуда было идти, я остался — и таким образом сам собоюобратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе, но зато накопил в пятьмесяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в Бадене, я объявил ему, чтожелаю с ним расстаться; в тот же вечер я отправился на рулетку. О, как стучаломое сердце! Нет, не деньги мне были дороги! Тогда мне только хотелось, чтобзавтра же все эти Гинце, все эти обер-кельнеры, все эти великолепные баденскиедамы, чтобы все они говорили обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне,хвалили меня и преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты изаботы, но… кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ейрассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы… О, неденьги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь Blanche иопять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в шестнадцатьтысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже думаю, что ярасточителен, — а между тем, однако ж, с каким трепетом, с каким замираниемсердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge, impaire et passe или:quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью смотрю я на игорный стол, покоторому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и талеры, на столбики золота, когдаони от лопатки крупера рассыпаются в горящие, как жар, кучи, или на длинные варшин столбы сеpебpа, лежащие вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за двекомнаты, только что я заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, — со мною почтиделаются судороги.

О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов наигорный стол, тоже был замечателен. Я начал с десяти гульденов и опять с passe.К passe я имею предрассудок. Я проиграл… Оставалось у меня шестьдесят гульденовсеребряною монетою; я подумал — и предпочел zero. Я стал разом ставить на негопо пяти гульденов; с третьей ставки вдруг выходит zero, я чуть не умер отрадости, получив сто семьдесят пять гульденов; когда я выиграл сто тысяч гульденов,я не был так pад. Тотчас же я поставил сто гульденов на rouge — дала; вседвести на rouge — дала; все четыреста на noir — дала; все восемьсот на manque —дала; считая с прежним, было тысяча семьсот гульденов, и это — менее чем в пятьминут! Да, в эдакие-то мгновения забываешь и все прежние неудачи! Ведь я добылэто более чем жизнию рискуя, осмелился рискнуть и — вот я опять в числечеловеков!

Я занял номер, заперся и часов до трех сидел и считал своиденьги. Наутро я проснулся уже не лакеем. Я решил в тот же день выехать вГомбург: там я не служил в лакеях и в тюрьме не сидел. За полчаса до поезда яотпpавился поставить две ставки, не более, и проиграл полторы тысячи флоринов.Однако же все-таки переехал в Гомбург, и вот уже месяц, как я здесь…

Я, конечно, живу в постоянной тревоге, играю по самоймаленькой и чего-то жду, рассчитываю, стою по целым дням у игорного стола инаблюдаю игру, даже во сне вижу игру, но при всем этом мне кажется, что я какбудто одеревенел, точно загряз в какой-то тине. Заключаю это по впечатлению привстрече с мистером Астлеем. Мы не видались с того самого времени и встретилисьнечаянно; вот как это было. Я шел в саду и рассчитывал, что теперь я почти безденег, но что у меня есть пятьдесят гульденов, кроме того, в отеле, где язанимаю каморку, я третьего дня совсем расплатился. Итак, мне остаетсявозможность один только раз пойти теперь на рулетку, — если выиграю хотьчто-нибудь, можно будет продолжать игру; если проиграю — надо опять идти влакеи, в случае если не найду сейчас русских, которым бы понадобился учитель.Занятый этою мыслью, я пошел, моею ежедневною прогулкою чрез парк и чрез лес, всоседнее княжество. Иногда я выхаживал таким образом часа по четыре ивозвращался в Гомбург усталый и голодный. Только что вышел я из сада в парк,как вдруг на скамейке увидел мистера Астлея. Он первый меня заметил и окликнулменя. Я сел подле него. Заметив же в нем некоторую важность, я тотчас же умерилмою радость; а то я было ужасно обрадовался ему.