Она вдруг засмеялась. Она смеялась долго.

Я с удивлением и с скорбным чувством смотрел на нее. Этотсмех очень похож был на недавний, частый, насмешливый смех ее надо мной, всегдаприходившийся во время самых страстных моих объяснений. Наконец она перестала инахмурилась; строго оглядывала она меня исподлобья.

— Я не возьму ваших денег, — проговорила она презрительно.

— Как? Что это? — закричал я. — Полина, почему же?

— Я даром денег не беру.

— Я предлагаю вам, как друг; я вам жизнь предлагаю.

Она посмотрела на меня долгим, пытливым взглядом, как быпронзить меня им хотела.

— Вы дорого даете, — проговорила она усмехаясь, — любовницаДе-Грие не стоит пятидесяти тысяч франков.

— Полина, как можно так со мною говорить! — вскричал я сукором, — разве я Де-Грие?

— Я вас ненавижу! Да… да!.. я вас не люблю больше, чемДе-Грие, — вскричала она, вдруг засверкав глазами.

Тут она закрыла вдруг руками лицо, и с нею сделаласьистерика. Я бросился к ней.

Я понял, что с нею что-то без меня случилось. Она быласовсем как бы не в своем уме.

— Покупай меня! Хочешь? хочешь? за пятьдесят тысяч франков,как Де-Грие? — вырывалось у ней с судорожными рыданиями. Я обхватил ее, целовалее руки, ноги, упал пред нею на колени.

Истерика ее проходила. Она положила обе руки на мои плечи ипристально меня рассматривала; казалось, что-то хотела прочесть на моем лице.Она слушала меня, но, видимо, не слыхала того, что я ей говорил. Какая-тозабота и вдумчивость явились в лице ее. Я боялся за нее; мне решительноказалось, что у ней ум мешается. То вдруг начинала она тихо привлекать меня ксебе; доверчивая улыбка уже блуждала в ее лице; и вдруг она меня отталкивала иопять омраченным взглядом принималась в меня всматриваться.

Вдруг она бросилась обнимать меня.

— Ведь ты меня любишь, любишь? — говорила она, — ведь ты,ведь ты… за меня с бароном драться хотел! — И вдруг она расхохоталась, точночто-то смешное и милое мелькнуло вдруг в ее памяти. Она и плакала, и смеялась —все вместе. Ну что мне было делать? Я сам был как в лихорадке. Помню, онаначинала мне что-то говорить, но я почти ничего не мог понять. Это был какой-тобред, какой-то лепет, — точно ей хотелось что-то поскорей мне рассказать, —бред, прерываемый иногда самым веселым смехом, который начинал пугать меня.«Нет, нет, ты милый, милый! — повторяла она. — Ты мой верный!»

— и опять клала мне руки свои на плечи, опять в менявсматривалась и продолжала повторять: «Ты меня любишь… любишь… будешь любить?»Я не сводил с нее глаз; я еще никогда не видал ее в этих припадках нежности илюбви; правда, это, конечно, был бред, но… заметив мой страстный взгляд, онавдруг начинала лукаво улыбаться; ни с того ни с сего она вдруг заговаривала омистере Астлее.

Впрочем, о мистере Астлее она беспрерывно заговаривала(особенно когда силилась мне что-то давеча рассказать), но что именно, я вполнене мог схватить; кажется, она даже смеялась над ним; повторяла беспрерывно, чтоон ждет… и что знаю ли я, что он наверное стоит теперь под окном? «Да, да, подокном, — ну отвори, посмотри, посмотри, он здесь, здесь!» Она толкала меня кокну, но только я делал движение идти, она заливалась смехом, и я оставался приней, а она бросалась меня обнимать.

— Мы уедем? Ведь мы завтра уедем? — приходило ей вдругбеспокойно в голову, — ну… (и она задумалась) — ну, а догоним мы бабушку, какты думаешь? В Берлине, я думаю, догоним. Как ты думаешь, что она скажет, когдамы ее догоним и она нас увидит? А мистер Астлей?.. Ну, этот не соскочит сШлангенберга, как ты думаешь? (Она захохотала.) Ну, послушай: знаешь, куда онбудущее лето едет? Он хочет на Северный полюс ехать для ученых исследований именя звал с собою, ха-ха-ха! Он говорит, что мы, русские, без европейцев ничегоне знаем и ни к чему не способны… Но он тоже добрый! Знаешь, он «генерала»извиняет; он говорит, что Blanche… что страсть, — ну не знаю, не знаю, — вдругповторила она, как бы заговорясь и потерявшись. — Бедные они, как мне их жаль,и бабушку… Ну, послушай, послушай, ну где тебе убить Де-Грие? И неужели,неужели ты думал, что убьешь? О глупый! Неужели ты мог подумать, что я пущутебя драться с Де-Грие? Да ты и барона-то не убьешь, — прибавила она, вдругзасмеявшись. — О, как ты был тогда смешон с бароном; я глядела на вас обоих соскамейки; и как тебе не хотелось тогда идти, когда я тебя посылала. Как я тогдасмеялась, как я тогда смеялась, — прибавила она хохоча.

И вдруг она опять целовала и обнимала меня, опять страстно инежно прижимала свое лицо к моему. Я уж более ни о чем не думал и ничего неслышал. Голова моя закружилась…

Я думаю, что было около семи часов утра, когда я очнулся;солнце светило в комнату. Полина сидела подле меня и странно осматривалась, какбудто выходя из какого-то мрака и собирая воспоминания. Она тоже только что проснуласьи пристально смотрела на стол и деньги. Голова моя была тяжела и болела. Я былохотел взять Полину за руку; она вдруг оттолкнула меня и вскочила с дивана.Начинавшийся день был пасмурный; пред рассветом шел дождь. Она подошла к окну,отворила его, выставила голову и грудь и, подпершись руками, а локти положив накосяк окна, пробыла так минуты три, не оборачиваясь ко мне и не слушая того,что я ей говорил. Со страхом приходило мне в голову: что же теперь будет и чемэто кончится? Вдруг она поднялась с окна, подошла к столу и, смотря на меня свыражением бесконечной ненависти, с дрожавшими от злости губами, сказала мне:

— Ну, отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!

— Полина, опять, опять! — начал было я.

— Или ты раздумал? ха-ха-ха! Тебе, может быть, уже и жалко?

Двадцать пять тысяч флоринов, отсчитанные еще вчера, лежалина столе; я взял и подал ей.

— Ведь они уж теперь мои? Ведь так? Так? — злобно спрашивалаона меня, держа деньги в руках.

— Да они и всегда были твои, — сказал я.

— Ну так вот же твои пятьдесят тысяч франков! — Онаразмахнулась и пустила их в меня. Пачка больно ударила мне в лицо и разлетеласьпо полу. Совершив это, Полина выбежала из комнаты.

Я знаю, она, конечно, в ту минуту была не в своем уме, хотья и не понимаю этого временного помешательства. Правда, она еще и до сих пор,месяц спустя, еще больна. Что было, однако, причиною этого состояния, аглавное, этой выходки? Оскорбленная ли гордость? Отчаяние ли о том, что онарешилась даже прийти ко мне? Не показал ли я ей виду, что тщеславлюсь моимсчастием и в самом деле точно так же, как и Де-Грие, хочу отделаться от нее,подарив ей пятьдесят тысяч франков? Но ведь этого не было, я знаю по своейсовести. Думаю, что виновато было тут отчасти и ее тщеславие: тщеславиеподсказало ей не поверить мне и оскорбить меня, хотя все это представлялось ей,может быть, и самой неясно. В таком случае я, конечно, ответил за Де-Грие истал виноват, может быть, без большой вины. Правда, все это был только бред;правда и то, что я знал, что она в бреду, и… не обратил внимания на этообстоятельство. Может быть, она теперь не может мне простить этого? Да, но этотеперь; но тогда, тогда? Ведь не так же сильны были ее бред и болезнь, чтобыона уж совершенно забыла, что делает, идя ко мне с письмом Де-Грие? Значит, оназнала, что делает.