Иногда, впрочем, начинал мелькать в голове моей расчет. Япривязывался к иным цифрам и шансам, но скоро оставлял их и ставил опять, почтибез сознания. Должно быть, я был очень рассеян; помню, что круперы несколько разпоправляли мою игру. Я делал грубые ошибки. Виски мои были смочены потом и рукидрожали. Подскакивали было и полячки с услугами, но я никого не слушал. Счастьене прерывалось! Вдруг кругом поднялся громкий говор и смех. «Браво, браво!» —кричали все, иные даже захлопали в ладоши. Я сорвал и тут тридцать тысячфлоринов, и банк опять закрыли до завтра!

— Уходите, уходите, — шептал мне чей-то голос справа. Этобыл какой-то франкфуртский жид; он все время стоял подле меня и, кажется,помогал мне иногда в игре.

— Ради бога уходите, — прошептал другой голос над левым моимухом. Я мельком взглянул. Это была весьма скромно и прилично одетая дама, летпод тридцать, с каким-то болезненно бледным, усталым лицом, но напоминавшим итеперь ее чудную прежнюю красоту. В эту минуту я набивал карманы билетами,которые так и комкал, и собирал оставшееся на столе золото. Захватив последнийсверток в пятьдесят фридрихсдоров, я успел, совсем неприметно, сунуть его вруку бледной даме; мне это ужасно захотелось тогда сделать, и тоненькие,худенькие ее пальчики, помню, крепко сжали мою руку в знак живейшейблагодарности. Все это произошло в одно мгновение.

Собрав все, я быстро перешел на trente et quarante.

За trente et quarante сидит публика аристократическая. Этоне рулетка, это карты. Тут банк отвечает за сто тысяч талеров разом. Наибольшаяставка тоже четыре тысячи флоринов. Я совершенно не знал игры и не знал почтини одной ставки, кроме красной и черной, которые тут тоже были. К ним-то я ипривязался. Весь воксал столпился кругом. Не помню, вздумал ли я в это времяхоть раз о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение хватать изагребать банковые билеты, нараставшие кучею предо мной.

Действительно, точно судьба толкала меня. На этот раз, какнарочно, случилось одно обстоятельство, довольно, впрочем, часто повторяющеесяв игре. Привяжется счастие, например, к красной и не оставляет ее раз десять,даже пятнадцать сряду. Я слышал еще третьего дня, что красная, на прошлойнеделе, вышла двадцать два раза сряду; этого даже и не запомнят на рулетке ирассказывали с удивлением. Разумеется, все тотчас же оставляют красную и ужепосле десяти раз, например, почти никто не решается на нее ставить. Но и начерную, противоположную красной, не ставит тогда никто из опытных игроков.Опытный игрок знает, что значит это «своенравие случая». Например, казалось бы,что после шестнадцати раз красной семнадцатый удар непременно ляжет на черную.На это бросаются новички толпами, удвоивают и утроивают куши, и страшнопроигрываются.

Но я, по какому-то странному своенравию, заметив, чтокрасная вышла семь раз сряду, нарочно к ней привязался. Я убежден, что тутнаполовину было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и — остранное ощущение — я помню отчетливо, что мною вдруг действительно без всякоговызова самолюбия овладела ужасная жажда риску. Может быть, перейдя черезстолько ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и требуетощущений еще, и все сильней и сильней, до окончательного утомления. И, право нелгу, если б устав игры позволял поставить пятьдесят тысяч флоринов разом, я быпоставил их наверно. Кругом кричали, что это безумно, что красная уже выходитчетырнадцатый раз!

— Monsieur a gagne deja cent mille florins[64], — раздалсяподле меня чей-то голос.

Я вдруг очнулся. Как? я выиграл в этот вечер сто тысячфлоринов! Да к чему же мне больше? Я бросился на билеты, скомкал их в карман,не считая, загреб все мое золото, все свертки и побежал из воксала. Кругом всесмеялись, когда я проходил по залам, глядя на мои оттопыренные карманы и нанеровную походку от тяжести золота. Я думаю, его было гораздо более полупуда.Несколько рук протянулось ко мне; я раздавал горстями, сколько захватывалось.Два жида остановили меня у выхода.

— Вы смелы! вы очень смелы! — сказали они мне, — но уезжайтезавтра утром непременно, как можно раньше, не то вы все-все проиграете…

Я их не слушал. Аллея была темна, так что руки своей нельзябыло различить. До отеля было с полверсты. Я никогда не боялся ни воров, ниразбойников, даже маленький; не думал о них и теперь. Я, впрочем, не помню, очем я думал дорогою; мысли не было. Ощущал я только какое-то ужасноенаслаждение удачи, победы, могущества — не знаю, как выразиться. Мелькал предомною и образ Полины; я помнил и сознавал, что иду к ней, сейчас с ней сойдусь ибуду ей рассказывать, покажу… но я уже едва вспомнил о том, что она мне давечаговорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения, бывшие всего полторачаса назад, казались мне уж теперь чем-то давно прошедшим, исправленным,устаревшим — о чем мы уже не будем более поминать, потому что теперь начнетсявсе сызнова. Почти уж в конце аллеи вдруг страх напал на меня: «Что, если менясейчас убьют и ограбят?» С каждым шагом мой страх возрастал вдвое. Я почтибежал. Вдруг в конце аллеи разом блеснул весь наш отель, освещенныйбесчисленными огнями, — слава богу: дома!

Я добежал в свой этаж и быстро растворил дверь. Полина былатут и сидела на моем диване, перед зажженною свечою, скрестя руки. С изумлениемона на меня посмотрела, и, уж конечно, в эту минуту я был довольно странен навид. Я остановился пред нею и стал выбрасывать на стол всю мою груду денег.

Помню, она ужасно пристально смотрела в мое лицо, но нетрогаясь с места, не изменяя даже своего положения.

— Я выиграл двести тысяч франков, — вскричал я, выбрасываяпоследний сверток. Огромная груда билетов и свертков золота заняла весь стол, яне мог уж отвести от нее моих глаз; минутами я совсем забывал о Полине. Тоначинал я приводить в порядок эти кучи банковых билетов, складывал их вместе,то откладывал в одну общую кучу золото; то бросал все и пускался быстрымишагами ходить по комнате, задумывался, потом вдруг опять подходил к столу,опять начинал считать деньги. Вдруг, точно опомнившись, я бросился к дверям ипоскорее запер их, два раза обернув ключ. Потом остановился в раздумье предмаленьким моим чемоданом.

— Разве в чемодан положить до завтра? — спросил я, вдругобернувшись к Полине, и вдруг вспомнил о ней. Она же все сидела не шевелясь, натом же месте, но пристально следила за мной. Странно как-то было выражение еелица; не понравилось мне это выражение! Не ошибусь, если скажу, что в нем быланенависть.

Я быстро подошел к ней.

— Полина, вот двадцать пять тысяч флоринов — это пятьдесяттысяч франков, даже больше. Возьмите, бросьте их ему завтра в лицо.

Она не ответила мне.

— Если хотите, я отвезу сам, рано утром. Так?