Ночная рубашка безнадежно испорчена. Прямо в ней я забираюсь в ванну и, прежде чем ее стянуть, пускаю горячий душ. Сброшенная ткань сразу облепляет мне лодыжки. Кровотечение прекращается. Возношу воде самую горячую молитву, благодаря ее за мое здоровье. В ней то и дело слышится насчет «Прошу тебя» да про «немощность», да еще «не дай сестрам узнать». Выбравшись наконец из ванны, покрепче отжимаю ночную рубашку и заворачиваю в крафтовый пакет, потом еще в один и сую в ящик комода.

А что будет, если мне придется уползти в лес, спрятать свое пораженное болезнью тело, испускающее вокруг себя заразу? Будут ли сестры стоять там надо мной посреди густой листвы? Или они просто поглядят мне вслед, молча выпрямившись у перил террасы?

Те женщины, что некогда к нам приезжали, тоже успели познать в жизни любовь. Как раз от этого они сюда и удалялись, и вообще от мира. На наших глазах каждая из них восстанавливалась, духовно и физически, и, как всякий раз подчеркивала мама, их возрождение к жизни было замечательно наблюдать. Женщина вновь обретала целостность. И это истинная правда, что после исцеления водой тела их наделялись новой крепостью и статью, как будто в считаные минуты кто-то успевал быстро перерисовать им контуры фигур. Глаза у них прояснялись, облик наполнялся смыслом, и женщины готовы были вернуться обратно в большой мир.

То, что они перестали приезжать, возможно, означает, что мир сделался лучше – или же что там стало хуже, чем когда-либо. И что они умирают там, на дальних берегах, десятками, сотнями, тысячами. Что они влачат жизнь, полную оскорблений и насилия, и это неминуемо отражается на их телах. Что каждое слово отдается им страданием, и воздух режет горло, точно битым стеклом. Надеюсь, конечно, что правилен первый ответ. Я желаю им невозмутимого душевного равновесия, спокойной жизни в гармонии с миром. И чтобы лица их надежно укутывались кисеёй, а могущественные обереги отводили опасность. Желаю им мужчин, которые будут к этим женщинам великодушны. И у которых все же не слишком пугающие тела.

Ллеу сидит угрюмо у бассейна, что-то попивая из коричневой стеклянной бутылки. Когда я подхожу к его шезлонгу, приподнимает ее, предлагая мне:

– Нашел вот в подвале. Попробуй!

Я делаю глоток чего-то тепловатого и шипучего. Тут же непроизвольно сплевываю на пол. Получается очень комично, однако Ллеу не находит это смешным.

– Не свинячь, Лайя, – недовольно бросает он. – Чего зря переводишь?

Голос у него мрачный.

Какое-то время я молча отдыхаю с ним рядом на лежаке. Моя плоть точно прикована к нему. Как будто без него она не нужна и бессмысленна. Наконец Ллеу поднимается и уходит в дом, я следую за ним.

– Ты что, теперь за мною вместо тени? – недовольно вздыхает он.

На самом деле я была бы и не прочь, однако этого ему не говорю.

Когда мы уходим с палящего солнца и взглядываем друг на друга в кухне, в окружении кафеля и нержавейки, настроение у него немного поднимается. Ему хочется что-то показать мне в своей комнате. Нечто такое, что меня повеселит.

– А то ты какая-то, я б сказал, сама не своя.

Мне приятно, что он это замечает, но в то же время кажется ужасным.

Я жду у его комнаты в коридоре, ковыряясь в ногтях. Наконец он зовет меня войти.

– Та-дам! – восклицает он, оборачиваясь вокруг своей оси.

На нем белый льняной костюм Кинга, тот самый, с жестким пожелтелым налетом под мышками. В свете, падающем из окна, я замечаю, что глаза у Ллеу красные. Костюм немного длинен ему в рукавах, но в целом сидит идеально. Даже застегнут на все пуговицы.

Я отступаю на шаг назад.

– Ну что, скажи, забавно смотрится? – спрашивает меня Ллеу, потом озирает себя донизу. – Ты только глянь! Должно быть, принадлежал какому-то из ваших гостей. Реальный тип!

Костюм его украшает. Я сразу представляю, как он стоит в нем на террасе, твердо уперев ноги в деревянный настил, и настороженно глядит в море, чего-то ожидая, читая знаки беспокойных волн. Мужчина, которого я люблю!

– Да, забавно, – говорю я наконец.

Если не защитный костюм, которым пользовались в таких случаях уже годами, то что тогда надела мать? Обернулась в несколько слоев кисейной тканью, сунув в рот края, чтобы, если что, мягко было падать?

Потом мы, никак не договариваясь – это вошло уже в привычку в последние дни, – идем ко мне в спальню, однако, когда я задираю платье, Ллеу на меня почти не смотрит, а просто тяжело валится на кровать, уже напрочь забыв о костюме. Снова делается каким-то смурным.

– Не уверен, что этого хочу, – роняет он.

– Почему нет?

– Просто как-то нет желания.

– Пожалуйста, – пронзительно говорю я. Во мне вмиг вскипает злость, под которой где-то глубоко таится страх.

– Ох, Лайя, – поспешно говорит он, неверно истолковывая мою реакцию, и, протянув руку, прихватывает мне ладонью подбородок, – не надо. Я не хотел тебя расстроить.

Как бы то ни было, это срабатывает.

Время от времени он замирает, как будто колеблясь, как будто спрашивая себя, не слишком ли далеко он зашел.

– Не останавливайся… – требую я в такие паузы. Раз, другой, третий… и он продолжает, крепко обхватив меня рукой за шею.

После у меня начинает кружиться голова. Тело словно скручивает узлом, сердце гулко бухает у самого горла. Иду к унитазу и опускаюсь рядом на колени, однако из меня так ничего и не выходит.

Ллеу садится на край ванны, наблюдая за моими пустыми позывами.

– Смотри только не понеси от меня, – говорит он каким-то нервным тоном.

– Что?

– Что значит – что?

– Ничего, – медленно встаю я на ноги.

– Ты же как-то бережешься, да?

Я вспоминаю про целыми пинтами выпиваемую воду, про ранки у меня на бедрах, про душ с горяченной водой.

– Да, – отвечаю я, внезапно охваченная нежностью при доказательстве такой его заботы в отношении меня.

– Вот и хорошо. Нам, наверно, следовало бы пораньше это обсудить. Но коли ты и сама принимаешь меры… – Он почесывает пальцами загривок.

Тут у меня словно свет в глазах моргает, на малую долю секунды я проваливаюсь в темноту. У меня все так же кружится голова, и я чувствую себя совершенно разбросанно, не желая складывать все воедино.

– Мне надо полежать, – говорю я ему.

Я надеюсь, Ллеу останется со мной, однако он уходит, выключив напоследок свет и закрыв за собой дверь. Без поцелуя, просто коротко махнув рукой.

Помню, как мама однажды – еще при жизни Кинга – рыдала и причитала на полу. Свернувшись в позу зародыша, обхватив руками колени. В лунном свете казалось, будто волосы ее – это вода, проливающаяся из туго завязанных на голове тесемок. И помню, как я стояла там безмолвно в стороне и все думала: «Подложи ж ты себе плед, хоть что-нибудь! Зачем вообще ты тут лежишь, когда наверху у тебя теплая и мягкая постель? Когда тебя ждут люди с распростертыми объятиями?» И чувствовала злость – потому что она была любима. «Мама, тебе нет нужды так убиваться!»