class="p1">— Мы… о чем — то говорили?

— Да! Я и говорю, ребенок весь в дерьме. А бабка — не будь дура — хвать за собственную пуповину и давай на локоть себе наматывать, будто веревку. Тем и спасла.

Наташа быстро закрыла ему рот рукой, а другой рукой — себе. Впечатлительная натура молодой графини была потрясена до самых глубин желудка. Девушка боялась, что ее вытошнит прямо на гусарские рейтузы.

Ржевский же, пользуясь предоставленным случаем, страстно целовал ее ладонь.

— Богиня грез…

— Оставьте, поручик.

Она попыталась встать, но он удержал ее за талию.

— Наташа… меня, может, завтра убьют.

— Я буду молиться за вас.

— Благодарю покорнейше. Однако, позвольте мне при жизни…

Он метил ей в алые губки, но в последний момент она выскользнула из его объятий, и он уткнулся носом в обшивку дивана.

— Три тысячи чертей! Каков аллюр!

— Не обижайтесь, на меня, поручик, — проговорила она, стоя над ним, лежащим на диване. — Мое сердце полно патриотических чувств, и для любви в нем не осталось места.

— Да разве мне много места нужно, сударыня? — пробурчал Ржевский.

Ни слова ни отвечая, Наташа вернулась за стол.

Спустя несколько минут черновик письма был готов. Переписав его набело на французскую почтовую бумагу, она протянула письмо поручику.

— Не мешало бы духами надушить, — сказал он. — Все — таки послание от знатной дамы.

Наташа достала из секретера фигурный флакон. Поручик осторожно понюхал горлышко.

— Французские?

— Из Парижа.

— А — а — пч — хи! — Он поспешно вернул ей флакон. — У меня от французского духа сразу в носу революция.

Наташа снисходительно улыбнулась. Смочив письмо в нескольких местах душистой жидкостью, она отдала его поручику.

— Спасибо, графиня, — сказал Ржевский, лаская и нежа ее глазами. — Я никогда не забуду вашей доброты. Позвольте откланяться.

Она оправила за спиной свою короткую косу.

— Берегите себя, поручик.

— Беречься нечего, — усмехнулся Ржевский, — чай, не девица!

Он пошел к двери.

— Поручик! — окликнула его Наташа.

Он порывисто обернулся.

— Хочу вас попросить… — она потупилась, — обещайте, что вы… сделаете это.

Ржевский в два шага оказался возле нее.

— Мне это раз плюнуть!

— Поклянитесь.

— Слово гусара! Вы не пожалеете.

Она отступала вглубь комнаты, с загадочным лицом заманивая его за собой.

— Идите сюда.

— Саблю отцепить?

— Не надо… — Она взяла что — то с тумбочки и сунула ему под нос. — Вот, поцелуйте куклу!

— Зачем, помилуйте?

— Но вы же поклялись.

— Черт побери, графиня…

— Вы не хотите?

— Только ради вас. — Ржевский чмокнул куклу в шершавые губы. — А теперь позвольте…

— Нет, нет… — засмеявшись, она отскочила в сторону. — Я же вам не кукла.

— Наташенька! — Он схватил ее за руки, притянув к себе.

— Пустите! Или я позову Марью Карловну. Поручик, миленький, идите, вам пора.

Ржевский пристукнул каблуками.

— Прощайте, графиня.

— И не сердитесь на меня.

— Я не сержусь.

— Нет, вы сердитесь.

— А вот и нет.

— Тогда улыбнитесь.

Хорошенькой женщине трудно отказать. Он поднатужился, и кончики его усов медленно поползли вверх.

Со странной улыбкой на устах поручик Ржевский покинул дом Ростовых.

Глава 40. Московский Герострат

В особняке московского генерал — губернатора было душно и жарко. Языки пламени жадно лакали воздух.

Граф Ростопчин завороженно смотрел на огонь в камине. С младых ногтей домашние прятали от него спички и огниво: непоседливый отрок любил разводить костры где попало, особенно почему — то не жалуя родительскую спальню. Бывало, только отец с матерью прилягут на постель, а под ними уже матрас дымится.

Взрослея, молодой граф по государственной службе продвигался тоже с огоньком и к пятидесяти годам дослужился до губернаторского чина.

Утром 1 сентября Федор Васильевич собрал в своем кабинете несколько горожан, которых давно знал как заядлых поджигателей.

— Эй, Спиридон! — крикнул Ростопчин своему дворецкому. — Подай — ка гостям…

— Спички? — услужливо изогнулся тот.

— Балда! Водки налей. Горячее дело будем обмозговывать.

Мужики оживились. Дружно выпили, рожи раскраснелись.

— А помните, ваше сиятельство, — сказал приземистый мужичок по имени Никодим, занюхивая рукавом, — как мы с вашим сиятельством, будучи ребятишками, в грозу соседскую псарню подпалили? Небось, они и сейчас всё на молнию пеняют.

— Ты что, шельмец, государственные тайны выдаешь! — вспыхнул Ростопчин, покосившись на остальных. — А-ну прикуси язык! Сам, поди, до сей поры соседские курятники поджигаешь?

— Да что курятники, ваше сиятельство. Пшык — и нету! Какое ж тут удовольствие?

— Погоди — ка, да не ты ли в том году часовню на Красных прудах спалил?

— А то кто ж!

— Да тебя за это… — побагровел губернатор, — самого на костре бы сжечь!

— Спички подать, ваше сиятельство? — показалась в дверях голова дворецкого.

— Балда! Еще водки тащи. А тебя, Никодимушка, сукин ты сын, я…

— И — и — и счастлив буду гореть синим пламенем, ваше сиятельство. С песней вознесусь, как протопоп Аввакум.

— Молчи, богохульник!

Никодим рухнул на колени.

— Ваше сиятельство, дозвольте искупить! Все, что прикажете, подпалю. Бороды своей не пожалею.

— Ладно, шут с тобой. А за часовню перед Богом ответишь.

Ростопчин обернулся к дворецкому:

— Спиридон, спички мне… тьфу, черт, не спички, а карту Москвы. Быстрей, балда!

Разложив на столе карту, он долго учил мужиков, чьи дома и где поджигать. Мужики внимали ему с горящими глазами.

— Да! И еще дом купца Мясомухова не забудьте: этот подлец на московское ополчение ни копейки не пожертвовал, — закончил губернатор и, довольный собой, развалился в кресле.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, — отвечали мужики, — всем припомним. Так займется, что в аду позавидуют.

— Молодцы! Отечество на вас уповает.

Ростопчин позвал дворецкого:

— Спиридон, прикажи подать…

— Водки, ваше сиятельство?

— Балда! Карету давай. Хочу к Кутузову съездить.

Был полдень, когда Ростопчин приехал на Поклонную гору, где располагался штаб Кутузова.

— Михаил Илларионович, я готов спалить Москву хоть сегодня, — заявил губернатор, представ перед светлым оком главнокомандующего.

— Позвольте, голубчик, а что же я тогда буду защищать? — ахнул Кутузов. — Дымящиеся головешки?

— И дым Отечества нам сладок и приятен!

— А для кто — то сапоги всмятку вкусней колбасы — и что с того? Будь я поэт, быть может, с вами и согласился бы. Но я полководец. И для меня дым моего Отечества горче самой горькой редьки.

— Стало быть, вы намерены дать сражение у стен Москвы?

Старый полководец устало вздохнул.

— Дам, голубчик. Отчего ж не дать.

— А коли проиграете, как Бородино?

— Под Бородиным мы одержали победу! — рассердился Кутузов.

— Но наша армия отступает.

— Мы не отступаем, а водим Буонапарте за нос. Таков у нас маневр. Вы в военных вопросах ни бельмеса не смыслите, граф. А я вам прямо скажу: придет нужда — и по городу