Ростопчин погрустнел.

— Ну что ж, придется потерпеть. Но коли этот Антихрист в Москву сунется, мы ему непременно красного петуха подпустим.

Кутузов с печалью смотрел на раскинувшийся перед ним златоглавый древний город. Он знал, что никакого сражения ни завтра, ни послезавтра Наполеону не даст. Обескровленная русская армия, потерявшая под Бородино десятки тысяч солдат и офицеров, готова без тени страха умереть под стенами Москвы, но тогда погибнет и вся Россия.

— Вы уж, Михаил Илларионович, намекните, когда можно будет поджигать, — твердил губернатор. — Хоть подмигните, что ли.

«Наполеон сейчас подобен быстрому потоку, который нам не остановить. — думал Кутузов. — Москва же всосет его в себя как губка».

Нужно было выиграть время, дать войскам отдохнуть и набраться сил. Кутузов прекрасно понимал, что если Москва сгорит, Наполеон сразу бросится догонять русскую армию или двинется на Петербург. И то и другое сулило катастрофу.

У Кутузова задергалось левое веко.

— Что, уже можно? — обрадовался Ростопчин. — Дозвольте поджигать?

— Не спеши, граф, — проворчал полководец. — Просто глаз зачесался. Ступай себе с богом.

— Эх, признаться откровенно, Михаил Илларионович, ежели б моя воля, спалил бы все к чертовой матери! — в сердцах сказал Ростопчин и откланялся.

На военный совет в Филях, где решалась судьба города, Кутузов Ростопчина не позвал, известив его только к вечеру письмом, что нового сражения не будет и армия отступает через Москву.

— Ах Кутузов, старый лис, объегорил, околпачил, в самую душу плюнул! — ругался Ростопчин.

Он тут же собрал у себя полицейских чиновников вместе с поджигателями из горожан, отдав им новые распоряжения. Оберполицмейстеру Ивашкину он приказал немедленно вывезти из города все пожарные насосы.

— Пусть Наполеон своими соплями пожар тушит, — сказал Ростопчин, высекая искры из глаз. — Запомните, господа, как только французы вступят в город, тотчас все предать огню!

Под утро губернатора озарила еще одна идея, и он велел выпустить из Временной тюрьмы всех арестантов, а из желтого дома в Сокольниках всех умалишенных, — вручив каждому по спичке, а особо буйным — по три.

Настало утро 2‑го сентября.

Ростопчин, словно капитан тонущего корабля, оставлял древнюю столицу одним из последних.

Все казенные документы и вещи уже были погружены в экипаж. Ростопчин присел на дорожку, как вдруг к нему в кабинет прибежали перепуганные слуги.

— Ваше сиятельство! У дома собралась толпа народу. Орут, ругаются.

— Чего они хотят? — недовольно поморщился губернатор. — Хлеба или зрелищ?

— Вас требуют.

— Я им что — кулебяка какая — нибудь?

— Говорят, вы в своих афишках жизнью клялись, что Наполеон никогда не вступит в Москву, ан иначе вышло. Такие все свирепые — страсть!

Ростопчин задумался.

— Как же мне отсюда укатить?..

— Через задний проход, ваше сиятельство, — сказал дворецкий.

— Ты что! да ты… ты кому это говоришь?! — вскричал губернатор. — Подлюка!! В такой момент потешаться надо мной вздумал?! Вот я тебя сейчас… Где розги? Подайте розги! розги мне! то бишь ему! А-ну снимай портки, кровопийца!

Дворецкий рухнул на колени.

— Не погубите, ваше сиятельство… от чистого сердца… я, ить, про крыльцо.

— Какое крыльцо, убивец?

— Заднее, вестимо.

Черты Ростопчина разгладились.

— Спиридон, дорогуша, выручил. — Он помог рыдающему дворецкому подняться. — Скорее подавай экипаж. Надо только народ как — то отвлечь… Вот что, братцы, — обратился он к слугам. — Ступайте в кладовые. Берите пряники, сушки, баранки, все. что под руку попадется. И кидайте в толпу. С парадной лестницы, из окон. Все что есть кидайте.

— Ваше сиятельство, — всхлипнул дворецкий, — у вас в чулане Верещагин заперт.

— Что? Это такая ватрушка?.. А-а, это тот грамотей, что наполеоновы газетки переводил! И его кидайте. Будет народу и хлеб и зрелище.

Сушки, плюшки и баранки были умяты разъяренной толпой в мгновение ока. Беднягу Верещагина постигла та же участь.

Московский генерал — губернатор успел отъехать черным ходом.

Глава 41. На семи холмах

Наполеон стоял на Поклонной горе в ожидании депутации с ключами от города. Белокаменная Москва во всем своем великолепии, обнаженная и прекрасная, возлежала перед ним. Золотые купола церквей словно огромные груди с торчащими сосками крестов сияли под лучами солнца, слепя глаза.

«Какой необъятный город, — подумал Бонапарт. — Женщин хватит на всех!»

Французская армия ликовала. Отовсюду неслись радостные возгласы и приветствия императору.

Изнывая от нетерпения, Наполеон время от времени склонялся над расстеленной на земле картой Москвы, и штабной генерал в который раз принимался объяснять ему устройство города.

— Где же ключи?! Где бояре? — Император повернулся к Коленкуру: — У русских ведь есть такой обычай — вручать ключи от города?

— Да, мон сир. Но обычно они преподносят хлеб с солью.

— Просто хлеб? Без масла?

— Без масла, сир.

— Варвары… Ничего, скоро они у меня узнают, что такое настоящие французские булочки. — Наполеон пристально вгляделся в карту, словно угадывая, с какой улицы должна заявиться депутация. — Канальи, сколько можно ждать!

— Мы ждали этого события более двух месяцев, мон сир, — заметил Коленкур.

— Вуаля, подождем еще немного.

Оставив Наполеона топтаться над картой, Коленкур отыскал в толпе штабных офицеров полковника Швабре, своего давнего приятеля.

— Выручайте, Эдгар, — зашептал он ему на ухо. — Боюсь, если сегодня император не получит от московитян хлеба с солью, у него к вечеру будет несварение желудка. Привезите сюда хоть кого — нибудь. И захватите по дороге ключи от города.

Полковник Швабре стрелой помчался в город.

Тем временем на Поклонную гору один за другим прибывали посыльные от Мюрата, кавалерия которого уже вошла в город. За спиной Наполеона разносилась невероятная, жуткая весть: Москва была пуста!

Свита в волнении перешептывалась, не допуская посыльных до Бонапарта.

У чувствительных французов сжималось сердце при виде «маленького капрала» (как его любовно называли в армии), который гордо вышагивал по Поклонной горе, принимая всевозможные позы, одна значительнее другой.

«Наконец — то я отведаю московских женщин, — предавался мечтам Наполеон. — Интересно, носят ли они панталоны? Хотя было бы странно, если б не носили. Ведь уже довольно прохладно.»

Великий узурпатор не подозревал, что почти все горожане покинули город, словно спасаясь от бубонной чумы.

Но кто бы посмел уронить ложку дегтя в эту душу, полную меда?! И свита продолжала держать своего императора в блаженном неведении.

Полковник Швабре вернулся из Москвы, погоняя перед своим конем около дюжины человек в гражданской одежде.

Свита оживилась, обступая их полукругом.

В это время Наполеон, упершись взглядом в карту, мысленно бродил по московским улицам.

— Депутация, мон сир! — тоном дворецкого объявил Коленкур.

Император тотчас принял позу а-ля Наполеон Бонапарт: с правой рукой на животе и великодушно — снисходительной