– И всё-таки, боярин, твой князь Ярослав Всеволодович послал тебя с нами, значит, согласился с задумкой великих князей, – заговорил Севка-князёк, проявляя не свойственную ему рассудительность. – А я готов согласиться, что послан ты, чтобы привести нас на поле битвы и чтобы помочь объясниться с половцами, ведь у тебя много приятелей, а не для того, чтобы без конца сказывать нам об Игоревом походе.

– Вот и оставь, наконец, меня в покое, княже, – желчно заметил Беловод. – Понимаю, что послан с вами как ничтожный слуга, без права голоса. Однако почему вы не послушались моего совета и у Хоробора свернули на эту безлюдную тропинку?

Хотен встрепенулся.

– Здесь безопаснее, боярин, – пояснил. – Семь выведет нас прямо к Путивлю, и уж лучше нарваться на лесных разбойников, чем на орду диких половцев, коим наплевать на наш посольский значок. А через кусты можно и прорубиться, в крайнем-то случае. Как там каша, не простыла?

– Каша в самый раз, Хотен, – ответил с полным ртом Севка-князёк, а прожевав, быстро спросил. – Послушай, Беловод, а всё-таки… Быть может, ты почувствовал что-нибудь необычное, когда наблюдал завершение битвы, держим половцами?

– Да, я почувствовал! Почувствовал бешеную радость, что остался живой! Счастье почувствовал, что я не ковуй, а природный русич, поэтому жив буду, даже если кыпчаки передумают и оставят меня у себя. И вот что… В самом деле, глядя, как Игорь снимает шелом и скачет наперерез бегущим ковуям и отрокам… Да, я почувствовал тут неладное. Каждый, кто имел дело с кочевниками, знает, что уж если побежали они с поля боя, остановить их невозможно… Почему же пытался это сделать Игорь – да ещё раненый, с подвязанной левой рукой?

– Тебе подумалось, что он хотел поскорее попасть в плен? – медленно проговорил Хотен. Он сел – сна ни в одном глазу – и потянулся к котелку. – Или… что он хотел погибнуть?

Черниговский боярин рывком поднялся на ноги, едва не опрокинув дымящийся котелок. Закричал:

– Сколько раз повторять тебе, хитрая ты лиса, что думать мне не положено, за меня думают всегда другие, князь Ярослав вот думал да покойный Ольстин Олексич! И новгород-северский князь думал, пока не додумался, великий умник! Можете донести то, о чём я сейчас скажу, князю Ярославу, но я желаю Игорю позорно сдохнуть в той смрадной яме, где он сидит сейчас в оковах. А если выкупят его, я хочу, чтобы его лишили удела и отослали в темницу к цесарю в Царьград… Что ты там бормочешь, князь-неудача?

– Я сказал, что теперь, когда русские великие князья не ходят на Царьград войною, это единственная возможность для неимущего князя посмотреть мир – в оковах пропутешествовать в темницу где-нибудь на Родосе. Ишь ты, князь-неудача… А я думал, что так называет меня только раба моя Настка… Ты продолжай, я не обиделся.

– Не промолчу теперь, не бойся! А всего лучше бы его посадить в отечественный поруб, чтобы я мог приехать в Киев и плюнуть на бревна, под которыми он задыхается в собственной своей вони. Твой родич Игорь погубил тысячи людей, и никогда не удастся посчитать, сколько именно. Я понимаю, что полководец может ошибиться, но он не может ошибаться всякий раз, когда отдает приказ. Если так было с Игорем, то либо он предатель собственного войска (я понимаю, как дико это звучит), либо перед нами та простота, что хуже воровства. Бездарный полководец, распоряжающийся судьбами людей только по праву рождения и старшинства в роде, – что может быть нелепей и опасней? Вон твой, князь, двоюродный дедушка великий князь Вячеслав Владимирович, он знал, что боги не дали ему дара полководца – и не водил никогда дружины! О тебе самом и не говорю! А Игорь ещё и запутался в своих плутнях с хитрым Кончаком.

– В плутнях, говоришь? – Хотел оставил ложку в котелке и приподнялся. – Что тебе ведомо, боярин, о сих плутнях?

Беловод Просович растерянно оглянулся и вдруг отпрыгнул в темноту. Раздался топот, потом затрещали кусты.

От большого костра, у которого ужинали дружинники, донёсся спокойный голосок Прилепы:

– Ты напрасно надавил на него, хозяин. Муж устал, не отдохнул после Игорева похода, издёргался – а тут опять его в посольство князь Ярослав отправил. Нельзя пока рассудить, правду ли говорит. Дорога у нас долгая, он успеет обо всём поведать, и ты во всём разберёшься.

– А ты уже поела, Прилепа? – осведомился Хотен, безумно довольный тем, что жёнка, оказывается, слышала разговор у посольского костра и не нужно будет его вспоминать и ей пересказывать. Не слушая её ответ, повернулся к Севке-князьку. – Уж доедай кашу сам, князь. Пойду, поищу нашего проводника. А то, не дай того Бог, медведь загрызёт.

Севка-князёк не ответил. Прилепа черной тенью обошла костер и остановилась на краю поляны, там, где вломился в кусты боярин Беловод. Хотен обнял её за плечи, и они, не сговариваясь, повернули на тропинку, что ведёт в сторону Путивля. Вскоре открылся перед ними заливчик с сухим песком, и они прилегли рядом на границе песка и травы. Ногам на песке, ещё не остывшем после дневного солнца, не стало холоднее. В камышах безбожно орали уж очень голосистые в этих краях лягушки. Когда на мгновение замолкали, слышны становились шорохи в кустах: там шныряли божьи создания покрупнее.

– Соскучился я, – заявил Хотен, укладывая голову на маленькую, как в юности, грудь подруги.

– Тоже мне, соскучился он, – нежно повторила за ним жёнка. – До тебя, и захотела бы, не доберёшься. С отъезда ведь кольчуги не снимал.

– Да знаешь ведь сама, почему.

– На меня в дороге и не посмотришь, Хотенушко! И Сновидка жалуется, что ты на него внимания не обращаешь, и мальчишка этот, Неудача, на тебя обижен, что ты только с Хмырем порой словом перемолвишься, а его, децкого, будто и в походе нет.

Хотен хмыкнул. Ему лень было оправдываться тем обстоятельством, что всё дорожное время его занимают разговоры с болтуном Севкой-князьком, сегодня вдруг вздумавшим допрашивать Беловода Просовича. Сказал лениво:

– Ты вот что, Прилепа. Всегда жаловалась, что знаешь мало из книжной премудрости, а читать тебе некогда, хоть и целые две книги в доме у меня. Не стесняйся, держись в дороге за мною, сразу за спиной, прислушивайся к тому, что князь говорит. Смех смехом, а ведь я от него дорогой много любопытного узнал. Это не покойный отец митрополит Клим (помнишь ли его, Прилепа?), не столь учён, конечно, зато язык у него без костей, не боится никого и ничего, что подумает, то и скажет.

– Я ведь отца митрополита только и помню, что в скором походе на Киев, когда его да книги его драгоценные на повозке везла. Он тогда если и говорил что учёное, мне, девчонке, не понять было, Хотенушко.

– А теперь слушай князя, говорю. А Сновидке скажи, чтобы тоже отирался возле нас с князем, ко князю чтобы присматривался: как ложку держит, как ест, как пьет, как за здоровье собеседника чару поднимает, когда сидит, когда кланяется и кому как кланяется. Если не дурак, переймёт и будет знать, как в Киеве к людям подойти. А то медведь медведем твой Сновидка, хоть и дедом меня успел уже сделать.