отчетливей. Смертельная бледность разлилась по небу, касаясь водянистых облаков, играя на тысяче штыков тусклым блеском – те были повсюду, рассекая туман или струясь под ним реками стали. Высоко на насыпи из земли и камня вырисовывалась огромная пушка, вокруг нее сновали тени. Ниже широкий поток штыков струился сквозь кованые решетчатые ворота на темную равнину. Светало. В марширующей толпе стали видны лица, и он узнал одно.

– Это ты, Филипп!

Человек повернул голову.

Трент вскричал:

– Найдется место для меня?

Но знакомый лишь взмахнул рукой, словно прощаясь, и ушел с остальными. Вскоре появилась кавалерия, эскадрон за эскадроном улетая во тьму, множество орудий, карета «скорой помощи», и вновь – бесконечный поток штыков. Рядом с Трентом на взмыленной лошади сидел кирасир, а впереди, среди конных офицеров, он увидел полковника – каракулевый воротник доломана поднят к бескровному лицу.

Поблизости рыдали женщины. Одна пыталась запихнуть краюшку черного хлеба в солдатский ранец. Солдат старался помочь, но ранец был застегнут, и юноше мешала винтовка. Трент подержал ее, пока женщина расстегнула пуговицы и положила внутрь хлеб, теперь мокрый от слез. Винтовка оказалась легкой. Трент счел ее очень удобной. Был ли штык острым? Он провел пальцем по лезвию. Внезапная жажда, горячее, непреклонное желание охватило его.

– Chouette! – закричал беспризорник, вцепившийся в кованную решетку. – Encore toi mon vieux?[60]

Трент взглянул вверх, и убийца крыс рассмеялся ему в лицо. Когда солдат забрал у него винтовку и, поблагодарив, побежал догонять батальон, Джек смешался с толпой у ворот.

– Ты идешь? – закричал он морскому пехотинцу, что сидел на обочине, бинтуя ногу.

– Да.

Девочка, почти ребенок, взяла его за руку и отвела в кафе, окна которого выходили на ворота. Комната была полна солдат, некоторые, бледные и безмолвные, сидели на полу, другие стонали от боли на кожаных диванчиках. Воздух был кислым и спертым.

– Выбирай, – сказала девочка, с состраданием обводя их рукой. – Они не могут идти!

В куче одежды на полу он нашел длинную шинель и кепи. Девочка помогла ему застегнуть ранец, патронташ и ремень и показала, как заряжать винтовку системы Шапсо, положив ее себе на колени.

Он поблагодарил ее. Она вскочила на ноги:

– Ты – иностранец!

– Американец, – сказал он, направляясь к двери, но девочка встала у него на пути:

– Я – бретонка. Мой отец здесь, заряжает пушку морской пехоты. Если ты шпион, он пристрелит тебя. Минуту они смотрели друг другу в глаза. Затем, вздохнув, он наклонился и поцеловал девочку.

– Молись за Францию, малышка, – прошептал он, а она с бледной улыбкой повторила:

– За Францию и тебя, beau Monsieur[61].

Трент побежал через улицу – в ворота. Снаружи он нагнал марширующих и протолкался к центру колонны. Мимо, посмотрев на него, проехал капрал, вернулся и, наконец, подозвал офицера.

– Вы должны быть в шестидесятом, – проворчал он, глядя на номер на кепи Джека.

– Нам не нужны франтиреры, – добавил офицер, увидев его черные брюки.

– Я хотел бы занять место товарища, – сказал Трент, и офицер, пожав плечами, поехал дальше.

Никто не обращал на него внимания, на его брюки едва взглянули. Дорога утопала в грязи и слякоти, разбитая колесами и копытами лошадей. Солдат, шагавший перед ним, поскользнулся в ледяной колее и вывихнул ногу; теперь он со стонами ковылял до обочины. Равнина по обе стороны от дороги была серой от талого снега. Здесь и там, скрытые за живой изгородью, стояли фургоны с красными крестами на белых флагах. На месте кучера обычно сидел священник в порыжелой шляпе и рясе или искалеченный солдат Национальной гвардии. Однажды они миновали фургон, управляемый сестрой милосердия. Тихие, пустые дома с огромными дырами в стенах и разбитыми окнами жались друг к другу по обочинам. Дальше, в зоне боевых действий, никаких жилищ не осталось, лишь иногда виднелась груда мерзлых кирпичей или черный провал погреба, присыпанный снегом.

Трента раздражал человек, идущий позади, – он то и дело наступал ему на ноги. Убедившись наконец, что это нарочно, Джек развернулся, чтобы дать отпор, но, увидев перед собой студента из Beaux Arts, уставился на него в недоумении:

– Я думал, ты в больнице.

Тот покачал головой, указывая на перевязанную челюсть:

– Вижу, ты не можешь говорить. Могу я что-нибудь для тебя сделать?

Раненый порылся в своем ранце и вытащил корку черного хлеба.

– Он не может его съесть, его челюсть разбита. Хочет, чтобы ты разжевал для него, – объяснил идущий рядом солдат.

Трент взял корку и, пережевывая ее, кусочек за кусочком, отдавал мякиш голодному.

Время от времени ординарцы на лошадях неслись к линии фронта, обдавая их слякотью. Это был студеный, безмолвный марш среди промокших, окутанных туманом лугов. Вдоль железнодорожной насыпи, через ров, параллельно с ними двигалась другая колонна. Трент различал ее темные контуры, то неясные, то отчетливые, то исчезающие в облаке тумана. Потом на полчаса он потерял ее из виду, потом увидел снова и заметил, что от фланга отделилась тонкая линия и, словно острие стрелы, понеслась на запад. В ту же секунду во мгле впереди раздался долгий треск. От колонны стали отделяться другие ряды, направляясь на восток и на запад. Треск не умолкал. Мимо на полном скаку пронеслась батарея, и Трент вместе с товарищами отступил, чтобы дать ей дорогу. Она вступила в бой чуть правее его батальона, и, когда в тумане прогремел выстрел первого полевого орудия, пушка с укреплений ответила мощным ревом. Проскакавший мимо офицер прокричал что-то. Трент его не понял, но увидел, как ряды перед ним приходят в движение и исчезают в сумраке. Подъехали другие офицеры. Остановившись рядом с ним, они вглядывались в туман. Далеко впереди треск сменился протяжным грохотом. В воздухе стояло напряженное ожидание. Трент жевал хлеб для юноши позади, тот пытался глотать его, а потом помотал головой, призывая товарища доесть остаток. Капрал предложил ему бренди, и он сделал глоток, а когда повернулся, чтобы отдать фляжку, тот уже лежал на земле. В тревоге он взглянул на своего соседа, который пожал плечами и открыл рот, чтобы заговорить, но что-то ударило его, и он кубарем скатился в ров. В этот миг жеребец одного из офицеров встал на дыбы и начал пятиться назад, бешено лягаясь. Одного солдата он затоптал, другого ударил в грудь, и тот полетел сквозь строй. Офицер вонзил шпоры коню в бока, заставив его вернуться на место. Конь дрожал. Гром пушек стал ближе. Штабной офицер, объезжавший батальон, внезапно пошатнулся в седле и упал на шею своей лошади. Его сапог свесился со стремени,